В конце аллеи... - [47]

Военкоматовские приказы подбирались к пожилым, отвоевавшим свое еще в гражданскую, они зорко нацеливались на подросший молодняк, оборачивались непререкаемыми, всесильными повестками.

Теперь в призывниках ходили Родька со Степаном — как-никак стукнуло семнадцать — их год был приписан и учтен, в каких-то высших инстанциях на это пополнение уже сделали боевую раскладку. Покосили их друзей-товарищей немцы в Авдотьином овраге, только вдвоем они и уцелели; теперь и им предстояло идти на войну, и парни шатались по деревне в горделивом, но чуточку страшащем ожидании: их возвышала задокументированная взрослость, и петушились они на манер бывалых мужиков. Но всякое повидавшие на своем веку матери не считали сыновей готовыми воинами и продолжали опекать их как малых детей.

Это злило парней, и на заботу они отвечали необузданной дерзостью, утверждая свою возмужалость. Не пропускали ни одной вечеринки в ближних деревнях, смело заявлялись на унылые девичьи танцульки, отчаянно хорохорились перед ровесницами, для порядка вполголоса матерились и напропалую махали кулаками.

Само собой считалось, что рекруту положено шалопайничать перед уходом на службу, всласть гулять с заневестившимися девками, а уж потом безропотно впрягаться в нелегкую солдатскую лямку. Деревни остались без мужиков, многие избы притихли в поразившем их наповал трауре, да и другие дома опасливо поджидали дурных вестей, но шалости новобранцев не осуждал никто — по мертвым печаль, а живым подавай развеселье — и кто знает, может, тоже последнее в этой жизни…

Поутру неподъемной казалась голова, изрядно с вечера прокуренная едким самосадом и затуманенная сивушными парами, побаливало тело — вставать было невмоготу. Хотелось растянуться пластом, отключиться от забот дня, нырнуть поглубже в щекотавший подбородок овчинный полушубок.

Но сегодня Родька встряхнулся, словно вскинутый пружиной. День занимался особенный, он начинал новый отсчет в жизни парня — вчера Родька первый раз поцеловал Ирину, и она порывисто ответила ему. Девушка затмила собой все пустячное, девичьи губы доверчиво отдали ему не узнанную до сих пор сладость. И Родион поклялся теперь же остепениться, старательно крутился по избе, сноровисто управлялся с домашними делами. Нужно было покончить с ними поскорее, чтобы успеть навестить Ирину до ранних сумерек — с вечера он заступал на дежурство в сельском Совете.

…Телефон упрямо молчал до полуночи, и Родька начал клевать носом, хотя строжайшая инструкция начисто запрещала сон на таком ответственном посту. Неожиданный звонок старческим дребезжанием раскатился по комнате, и Родька подпрыгнул, будто оглашенный, спросонья испугавшись, что продремал самое важное, оскандалился с таким почетным поручением. Районный голос застуженно продул трубку, начальственно и резко пробасил:

— Померли там, что ли? У девушки рука онемела, пока прокрутила линию. Фамилию спрашиваю, сонная тетеря.

Родька доложился, как требовало предписание: виновато сопя в трубку, пододвинул к закопченному стеклу семилинейной лампы чернильницу и начал записывать телефонограмму. Неровные строчки под все еще дрожащей рукой парня объявляли приказ о срочной мобилизации очередного года рождения.

Он писал и клял себя, что внял просьбе Степана — отпустил его домой поспать. Теперь хоть разорвись: кто-то должен скакать в Федориху, а кому-то надлежит быть неотлучно при аппарате.

За окном разлеглась непроглядная ночь. С вечера вроде вызвездило, а к самой предутренней поре дождевые тучи плотно обложили небо, непроницаемо укутали землю густой теменью. Надо было будить Степана, сегодня по графику он конный нарочный, и ему надлежит оповестить далекую, спящую в густых лесах деревню Федориху. От одной только мысли стало зябко Родьке, а каково будет разнеженному в постели Степану? Куда ему пускаться в зябкую опасную ночь! Он толком и не сообразит сейчас, в какую сторону скакать, заплутает ненароком в хмурых ночных лесах. А если испугается и повернет назад? Тогда сраму не обобраться — завтрашние бойцы не сумели оповестить федорихинских призывников! По головке за такое не погладят в суровое военное время.

К Родьке пришло решение твердое и великодушное. Сейчас он растолкает дрыхнущего Степана, посадит его к телефону, строго-настрого наказав больше не заваливаться спать, а сам немедля поскачет в Федориху. Как-никак он на два месяца старше своего дружка, да и храбростью перещеголяет его, а самое главное — вчера Ирина утвердила Родьку в жениховском звании.

Ласточка, гнедая трехлетка, кобыла горячая, как следует не объезженная, рысь держала расхлябанную, неспорую. Она встревоженно прядала ушами, изучающе пофыркивала, нервничала от натянутого резкого повода. В Федорихе Родька бывал лишь раз, да и то ясным днем, а в этой кромешной темени Родька различал только вздрагивающие уши Ласточки. Поэтому надо положиться на лошадь, Ласточка по неуловимым запахам наезженной колеи выведет точно на Федориху. Родька плотнее вжимался в теплую спину Ласточки, зажмуривал в страхе глаза, но чутко вслушивался, с какими тяжкими вздохами ворочается в осеннем сне загадочный, пугающий лес.