В когтях багряного зверя - [16]

И все же я велел команде думать забыть о походе к воде. Малабонита и де Бодье попробовали спорить и доказывать мне, что я преувеличиваю вероятную угрозу. Однако Сандаварг пригляделся к водоему и признал, что мои опасения не лишены здравого смысла.

– Тебе тоже кажется, что здесь слишком странные волны? – спросил я у северянина, продолжающего недоверчиво таращиться на озеро.

– «Странные» – это еще мягко сказано, – ответил Убби. – Судите сами: ветерок дует слабенький, да к тому же со стороны берега, а волны на этой грязной луже ходят такие, каких я даже на южных озерах не видывал. И не просто ходят, а прямо бегут против ветра! Так, словно их кто-то подгоняет, загрызи меня пес! Да и прибой такой сильный, что небось камни величиной с куриное яйцо перекатывает. А лужа-то шириной всего ничего – другой берег хорошо виден… Проныра прав: не к добру все это. Нечего нам делать возле воды. Помоемся из бака и переночуем здесь.

– Спрафетлифо! Фота – херьмо! Польшая фота – польшое херьмо! – поддакнул Физз, лишний раз напомнив нам о своей водобоязни.

– Раньше был один параноик в команде, теперь их стало двое! Или трое, если считать того, что с хвостом, – проворчала Малабонита, но выступать против скептически настроенного большинства не стала. Как и Сенатор, который тоже обратил внимание на странность здешних волн и сразу расхотел купаться.

Пресную питьевую воду мы обычно набирали из тех озер, что разливались после дождя (обычного, не грязного), отстаивали ее и давали сначала на пробу Физзу. И если он не воротил от этой воды свой нос, значит, и нам можно было употреблять ее без опаски.

Воду, что извергала земля, было невозможно пить из-за растворенных в ней солей и прочей неаппетитной дряни. Однако их концентрация в каждом водоеме или источнике различалась, и порой сильно. Часто нам попадались реки или озера, чья вода имела отвратный вкус, но была пресной и подходила для других целей. Поэтому с недавних пор на «Гольфстриме» появилось два бака: питьевой и технический. Последний приходилось заправлять гораздо чаще. И немудрено. В мире, где отпала нужда экономить воду, человек быстро приобретал полезную привычку расхаживать с чистой физиономией и в выстиранной одежде.

Заснули мы, как обычно, сразу после ужина, оставив на страже Физза. Иногда – когда обстановка вокруг была тревожной, – к нему присоединялся Убби, у которого хватало времени выспаться днем. Сегодня усиленная охрана нам вроде бы не требовалась. Места эти были оживленными, но мы расположились в стороне от проторенных дорог. Пешие и конные скитальцы старались с них не сходить. От дождей хамада раскисла, и никому не хотелось плутать по щиколотку – а где и по колено – в грязи. А тем более там, где было трудно, если что, докричаться до помощи.

Близ нашего озера могли нарисоваться лишь другие перевозчики, но если они не появились до темноты, ночью не появятся подавно. Пускай мы вернули себе огонь, никто пока не изобрел прожектор, что позволил бы бронекату ездить по хамаде в кромешной тьме. А ясных ночей в отрогах грохочущих и дымящихся гор Сьерра-Леоне не бывало уже давно.

Весь вечер, вплоть до темноты, мы не спускали глаз с озера, но ничего в нем так и не изменилось. Необычайно крупные волны продолжали накатывать на берег, и в конце концов мы решили, что они – лишь отголоски тех преобразований, что протекают сейчас в недрах планеты. Сойдясь во мнении, я, Малабонита, Гуго и Убби растянули над палубой тент и легли спать, а Физз остался скучать возле жаровни с тлеющими углями. Его чешуя тоже фосфоресцировала сегодня бледным, тлеющим светом – не то что в былые времена. Но если прежде наш хвостатый «светоч» по этому поводу сильно расстраивался, то теперь у него был огонь, который, в отличие от солнца, позволял ящеру греть свои старческие косточки не только днем, но и ночью.

Отрадно, что любовь к огню не застила Физзу рассудок, и он не забывал о своих караульных обязанностях. И когда ночью он вдруг почуял угрозу, то тут же громко зашипел и забегал по палубе. Одно только странно: Физз не мог объяснить нам природу этой угрозы. Что было на него не похоже. Обычно у чешуйчатого болтуна хватало словарного запаса объяснить, почему он поднял нас на ноги посреди ночи. И вот в кои-то веки он спасовал и не нашелся, что сказать, кроме «Херьмо! Херьмо!».

Впрочем, долго гадать, о каком дерьме идет речь, не пришлось. Едва мы подорвались с матрацев, как сразу ощутили под ногами вибрацию. Палуба дрожала не настолько сильно, чтобы разбудить привыкших к тряске перевозчиков. Но достаточно сильно, чтобы дать понять: в округе творится что-то неладное.

Дрожал, естественно, не сам «Гольфстрим», а земля под ним. Причем она не только дрожала, а вдобавок издавала низкий гул, слишком странный для обычного землетрясения. И этот гул равномерно нарастал. Точно так же, как гудит вода, когда вы слышите ее приближающийся шум, стоя у сливного отверстия водопровода…

Вода!

Пропади я пропадом, если этот гул не связан с аномальным волнением на озере! Но если оно вышло из берегов, где же тогда плеск волн, который непременно долетел бы до наших ушей? Он отсутствовал. Гул нарастал, но прямых улик, связывающих его с озером, не было.