В Киеве всё спокойно - [69]

— У вас есть возможность на две недели поехать в Италию, быть членом жюри конкурса итальянской песни. Спонсоры все оплачивают и проезд, и проживание, и суточные. Но есть одно условие: по требованию организаторов конкурса там, на сцене надо будет выполнить три задания. Вы согласны?

— Ну, не знаю… Смотря, какие задания.

— Первое задание: надо будет спеть что-нибудь а капе́лла, без инструментального сопровождения. Сможете?

— Да, смогу.

— А что вы будете петь, они хотят знать заранее?

— Ну, конечно же, «Рэвэ та стогнэ Днипр шырокый».

— Хорошо, так и пишу: «Рэвэ та стогнэ»… А второе задание: надо будет рассказать какую-нибудь смешную историю. В вашей артистической деятельности, наверное, случались какие-то смешные эпизоды?

— Да. Бывало…

— А вы не могли бы об одном из них мне в общих чертах рассказать, а я им краткое его содержание по факсу отправлю.

— Ну вот, например, на моих гастролях в Жмеринке во время концерта в зале упала люстра. Но не на голову зрителям, а в проход, так что никого не задела. Зрители сперва испугались и разбежались кто куда, а потом были очень довольны.

— Хорошо, так и пишу: «Были очень довольны»… А третье задание у них какое-то странное. Они хотят, чтобы вы на сцене исполнили какой-нибудь акробатический номер.

— Номер?!..

— Ну да. Чтобы вы сделали шпагат там, или сальто.

— Как же я сделаю сальто? Мне уже за шестьдесят лет…

— Очень жаль, тогда вы не сможете поехать в Италию.

— Нет, постойте, дайте подумать. Вот! Я могу на сцене помидорами жонглировать.

— Нет, помидорами нельзя. Не поймут…

— Ну, я еще могу по сцене колэсом пройтись. Это подойдет?

— Нет, «колэсом» тоже нельзя, надо шпагат сделать или хотя бы сальто.

— Ну, я попробую… Пишите, что сделаю.

— А что вы будете делать, шпагат или сальто? Или и то, и другое?

— Нет, что-то одно пишите, два я делать не буду! Что они, в самом деле?! То одно предлагают, а то и то, и другое… Или это вы предлагаете и то, и другое?

— Нет, что вы, как можно… Я вас просто разыграл!

— Шо?! Мэнэ?! Та я!..

Глава 18

Наступило утро.

Усилился шум транспорта. Дворник по живому скреб асфальт. Тихон стряхнул с себя остатки дремы и сразу ощутил пробирающий до костей мозглый холод. Он не был робок к стуже, когда-то давно, в другой своей жизни, до монастыря, он не раз засыпал на земле в желтой луже зловонной мочи. Но в последние дни этой затянувшейся до зимы осени постоянное ощущение всеохватного телесного хлада медленно и нещадно изводило его. Он сел в своей постели, поставив одну ногу на бетон лестничной площадки, и привычными узлами стянул сыромятный ремешок, закрепив самодельный протез на культе другой ноги. Как всегда, потребовалась определенная сноровка, чтобы подняться со своей «перины», расстеленного на трех деревянных ящиках, сложенного вдвое толстого листа картона.

Удержав баланс на одной ноге, он относительно прочно укрепился на двух, расправил плечи и с хрустом потянулся. Но крепатура, сковавшая его члены, не проходила, ныли все кости, каждый сустав, особенно донимала, ворочающаяся каждое утро боль в пальцах отрезанной ноги. Одно утешало, стоит расходиться и все пройдет. Упершись уцелевшей ногой в пол, он наклонился и взялся за ледяной металл ступени сварной лестницы, ведущей на крышу, и не обращая внимания на то, что ознобило ладони, тридцать раз отжался. Стало намного легче. Как и положено истинно религиозным людям, Тихон прятал веру глубоко в душе и о Боге вспоминал лишь в редких молитвах. Он постоял, припоминая слова, и произнес вслух молитву своему покровителю, святому Владимиру:

Моли Бога о мне,

Святый угодниче Божий, Владимир.

Это была единственная молитва, которую ему удалось выучить. Больше всего в монастыре его тяготил беспрестанный, ежедневный и ежечасный процесс молений, этого бездумного механического причитания.

Яко аз усердно к тебе прибегаю,

Скорому помощнику и молитвеннику о душе моей.

С облегчением закончил Тихон, довольный, что удалось вспомнить все слова. Теперь он мне поможет. «Куда ему теперь деться, раз он мой святой и я его об этом попросил», ‒ пошутил он. Ему вспомнился монастырь. Тихо и незаметно текла жизнь в иноческой обители, дни и ночи, месяцы и годы смешались и растворились в постоянном труде и молитве. «Главнейшее делание монашествующих есмь молитва». Молились в монастыре непрерывно. В шесть часов утра начинался общий братский молебен — Правило, потом шла Божественная литургия, и так без конца, весь день. После службы насельники обители отправлялись на утреннюю трапезу, где разговор шел в основном о том, кто главнее: Ангел или Архангел, Серафим или Херувим. Лишь изредка выяснение «кто кого главней», сменялось спором сотрапезников о том, кто кого поборет: слон или кит, или что находится внутри земли, ‒ провертеть бы в земле дыру, да посмотреть, что там делается. Все они верили в нечистую силу, чертей, леших, домовых и прочих мелких бесов, но прилюдно за столом речи о них не заводили. Боялись. Особенно остерегались «греховной бездны», хоть и не могли объяснить, что это такое, но говорили, что на дне ее «черти мечутся».

После трапезы братия расходилась на послушания, так назывался назначенный для каждого определенный вид монастырской работы. Монахи трудились в трапезной, на просфорне, в мастерских, на огороде, на хоздворе, где имелось подсобное хозяйство, и еще… ‒ не упомнишь уже, где. Но, где бы они ни трудились, везде не прерывалась молитва. Без молитвы и благословения игумена в монастыре не совершалось ни одно дело, поэтому труженикам всегда сопутствовала благодать Божия. Этот мертвящий ритуал выматывал из Тихона кишки, вызывая закономерный вопрос: надобно ли благословенье, чтобы дышать? Например, благословение на вдох? И если да, ‒ то надо ли такое же благословение на выдох?..