В канун бабьего лета - [54]

— Что делать будешь?

— Не знаю.

Приходил тесть, недавно побывавший на съезде донского казачества в Москве. Скрывая светящуюся в глазах радость, боясь того, что эту радость увидит в нем Игнат, ждал слова от зятя. Иной раз осмеливался, спрашивал:

— Ну, как дальше жить думаете?

— Жизнь сама укажет, — неохотно отвечал Назарьев.

— Она к тому указывает, что скоро вся земля будет обчей.

— В коммунию к вам, что ли?

— А хоть бы и в коммунию. Да не в такую, что Сысой с батянькой сделали. Хитрецы. И тут удумали свой норов показать. Ссуду получили от государства, наняли работников, что голодные с севера приехали, и командуют над ними. Опять они — хозяева.

Игнат не мог представить, чтобы обедал он по звонку в коммуне, с утра до вечера колготился в такой ораве, пахал свою землю да выслушивал всякие понукания и наставления от бывшего работника, а то и вовсе от пришлого, иногороднего лаптежника, шлялся по степи в субботники и по распоряжению земотдела вылавливал бы хомяков и сусликов.

Не раз жаловался на судьбу свою присмиревший и растерянный Матвей Кулагин.

— Баба-то моя в женотдел подалась. Вот уж не думал. Тихоней была, а теперь… А я вот никуда прислониться не могу. — Красный чуб у Кулагина свисал мокрой тряпочкой, глаза чего-то искали. Говорил он торопливо, с оглядкой. — Ты гуляешь, тебе легче, а я… Баба моя злючая стала, как волчица. Не пойдешь, говорит, работать в артель, топором зарублю.

— Шуткует небось…

— Черт знает, что у нее на уме. Я теперь под кроватью сплю, ить там, в случае чего, топором не размахнешься. А по краю кабаками загораживаюсь. Живу, как в тюрьме, живу на земле украдкою. Может, уедем куда, а? В леса, в горы. Не пропадем. Там будем со всеми одинаковые.

— Какие ж одинаковые, когда будем пришлые. Вроде беженцев.

— А не то на север…

Игнат глядел на бывшего бравого командира и диву давался: опустились у Матвея плечи, сгорбатился он больше прежнего. Не понимал Назарьев неуспокоенности, тихого бунта Кулагина — ведь ничегошеньки не имел Матвей в добрые старые времена — ни земли, ни быков, ни справного хозяйства. Но и никогда не работал. Лихо скакал, брал призы, в табунах случал кобылиц с породистыми жеребцами, на ярмарках помогал богатым хозяевам выгодно продать скотину. Легко и беззаботно жил Матвей, гулял, не отягощая себя заботами хлеборобскими. «На север… — посмеялся про себя Игнат. — Погибнешь там со своей ухваткой. Там надо работать, а не на коне красоваться». Спросил Кулагина:

— А ты чего это вздумал? Чего ты-то потерял?

— Славу казачью, вот что! — Кулагин расправил плечи, голову задрал. — Я кровь проливал. Крест Георгиевский мне… — Матвей оглянулся, перешел на шепот, — сам генерал… цеплял. Поравняли теперь всех, сволочи. Давай уедем, где людей меньше. Там власти не так давят.

— Не поеду. На своей земле и умирать легче. Не неволят уходить, так чего ж мыкаться.

— Не бьют, не измываются, а жить в тягость.

— Потерпим, а потом… — неопределенно и уж ничего не ожидая и ни на что не надеясь, сказал Игнат.

— Перемены к хорошему не жди. Оседлали они своего нахрапистого коня, теперь не слезут.

Не предвидел добрых перемен и Игнат.

— Да, ты слыхал, Шутову-то коммунию разогнали. А деньги, какие растратили, возместить велели. Милиционер приезжал, каждого работника опросил да все в тетрадку записывал. Старый Шутов — либо с испугу, либо хитрость удумал — начал гроб сколачивать. Умирать, говорит, буду, не могу глядеть на такую жизнь.

Вечерело. Неподалеку кто-то звонким голосом бойко пропел:

В темном небе, низко, низко

Коршун злой летает.

Чего милый не пришел:

Мать штаны латает.

Послышался хохот, хлопки в ладоши.

— Это Жора Чуваев выголашивает, — пояснил Кулагин. — Деян-образник его научает. Как запомнит Жора песенку, так Деян ему — сумочку муки. Складная песенка.

— Да вот жизнь нескладная…

Долго стояли в проулке Матвей и Игнат, вспоминали былую жизнь. Распрощались поздним вечером.

В конце марта перед самым севом забегали по хутору ребятишки — посыльные — звали на митинг.

— Приказ из Москвы-ы, прика-аз… — вопили посыльные.

Оказалось, разверстку заменили продналогом, так порешили коммунисты на Десятом съезде РКП в Москве и Декрет такой объявили. Ленин-де на съезде сам делал доклад по крестьянскому вопросу. И понеслось по хуторам: «Продналог меньше разверстки…»; «Излишки остаются в распоряжении владельца…»; «Будет хлеб — будет и скот»; «Установить правильный обмен между городом и деревней!»

Запестрели лозунги на облупленных стенах куреней, на клочках материи: «Не пускай в продажу семян, необходимых для посева»; «Парь пар в мае — будешь с урожаем»; «Пусть не останется ни одного клочка незасеянной земли».

Все чаще стали говорить о помощи крестьян рабочим, о подмоге рабочих хлеборобам. Настораживающие и не всем понятные слова «смычка», «кооперация», «разрыв экономической блокады страны» потекли по хуторам и станицам, по трудовым артелям и коммунам.

Когда на хуторских собраниях закричали о смычке пролетариата и крестьянства, Игнат на эти сходки не показывался, ни с кем не смыкался. Ему становилось дурно, когда он издалека видел, как раскосмаченные бабы лезли на трибуну у Совета, обтянутую красной материей, орали до хрипоты о помощи рабочему классу, о выгодах продналога. «Дали волю длинноволосым, — злился Игнат. — Шарахаются люди, как скоты в стаде в грозу».