В канун бабьего лета - [53]

— Пошел по отцовской стежке, — осуждали на хуторе бабы Игната. — Любил Гаврила погулять — побаловать.

Иногда, встречая Никиту Казаркина, Игнат подходил к нему с намерением ударить. Сжимал кулаки, зубами скрипел. Глядя в светлые ребячьи глаза Никиты, не решался бить хилого человека. Опускались руки. Да и не хотел ему Никита худого.

Лишь одного человека не хотел бы встретить утром Игнат — Ермачка, вожака комсомольского. И не потому, что верховодит парень ребятами. Тенью Арсения Кононова ходил по проулкам Ермачок. И взгляд-то у него пристальный, мягкий, не злобный, а укоряющий, какой был и у Арсения.

Как-то ранним утром наткнулся Игнат за хутором на тестя. Остановил его коммунар, смерил взглядом, укоризненно поглядел в мутные и покрасневшие от бессонницы глаза.

— Эх, Игнат. А я-то думал, что ты правильной стежкой пойдешь. Из семьи ты знатной, хозяйственной, а до чего дошел. Погулял — хватит. Пора бы за ум браться. Ты — семейный… Пелагея знает одно — плачет.

Игната тошнило от выпитого, разламывало голову от табачного дыма. Прохрипел:

— Пореже до ветру ходить будет!

Оставаясь целыми днями в одиночестве, Пелагея, как с людьми, разговаривала с кошкой и собакой — она упрекала их в том, что плохо едят, стыдила за то, что бегают на чужие дворы, зная всего лишь одно ругательное слово — бес. Мужу она это сказать боялась. Иной раз пробовала мягко пожурить его. «Высох от водки… Всю ее не выпьешь. Опять сапоги наясниваешь. Ох, или в женихах не нагулялся?» Игнат, раздувая ноздри на опухшем небритом лице, говорил отчетливо, угрожающе: «Ти-хо». И Пелагея умолкала. Кроткая, послушная Пелагея вела хозяйство. Она исступленно и молчаливо любила этого красивого казака из богатого рода и побаивалась его, «Живет же Феня с глухонемым. Сыночка Петяшку родила, — успокаивала она себя и подбадривала. — Укрепись духом… Кто возвышает себя, тот унижен будет. Может, когда и схомянется муженек». Пелагея знала о девках и жалмерках, с кем милуется муж, но покорно несла свой тяжкий крест замужней, вынашивая в сердце надежду, что Игнат когда-нибудь обласкает и ее. Игнат знал это, он чувствовал, как смотрит жена на него полусонного, уставшего, укрывает одеялом и шепчет ласковые слова, как над дитем малым. Редко в замужестве улыбалась она. Знала, что улыбка ее похожа на сестрину. Если и пыталась, говоря с мужем, улыбнуться, то прикрывала рот передником, чтоб не досадить Игнату.

Тяжко переносил Игнат загулы, днями лежал хворый, как побитый, обветренный, худой, ворочая мутно-черными глазами. Он часто путал, что видел во сне и наяву. Просыпаясь в темной комнате, ощупывал кровать, стену — определял вначале, дома он или свалился на чужую постель в чужом доме? Потом мучительно припоминал, что делал и где был вчера, решал, прислушиваясь к гомону на проулке, наступил ли вечер или близится рассвет?

Пелагея ходила по комнатам тихо, бесшумно притворяла двери, не открывала рано ставни.

Однажды Игнат услышал, как под окном чей-то хриплый старческий голос причитывает:

— Месяц ты красный, звезды вы ясные, солнышко ты привольное! Сойдите и уймите раба божьего Игната от запоя.

Назарьев поднялся, хватаясь за спинку кровати, за угол стола, встряхивая головой. Не во сне ли все происходит? Выглянул в окно. Под ним никого не было, только вяло и безмолвно покачивалась ветка молодой груши.

Проголодавшись, Игнат сам лез в курятник, собирал в гнездах свежие яйца и жадно глотал тягучий белок. А когда Пелагея мельтешила перед глазами, лез за стол, облокачивался и ничего не просил, ждал. Жена подавала на стол молча. Игнат ел и, если чувствовал, что не наедался, шумно скреб дно чашки, давая этим понять, что надо подлить.

Пелагея рядом не садилась. Она ела на кухне, стряпая, или жевала на ходу; подоив корову, пила молоко в сарае, черпая из ведра кружкой.

Изредка, не глядя мужу в глаза, будто между прочим, Пелагея сообщала:

— Приходил вчера Демочка. Повидаться хотел. Я сказала, что ты хвораешь.

Припомнила недовольно:

— Сысой на проулке допытывался, записался ты в коммунию или нет? Сказала, что разговору про это не было.

В одно утро, когда Игнат отлеживался от похмельной бессонной ночи, влетел к нему взбудораженный Сысой.

— Лежишь, да? Эх ты. Дела надо делать!

— Какие?

— Наши дела, — Сысой не садился, вышагивал из угла в угол. — Ты где пропадаешь? Не видно на хуторе. Я уж думал, не за границу ты подался?

— Нечего мне за границами делать!

— Ты давай-ка, поднимайся!

— Зачем?

— К нам пойдем, дело обговорим. Мы, понимаешь, записали тебя в свою компанию.

— В какую? — Игнат приподнялся на локтях.

— Посоветовались мы дома, ну и порешили… да… Чтоб не косились на нас большевики, мы — за них вроде… Мол, подумали крепко — к Советской власти прислоняться надо… Большие дела, они не сразу делаются. Верно? Потерпим немного. Выжить надо. Вот что, — Сысой склонился над столом, зашептал: — В коммунию нашу трудовую пойдешь? Я и батя сколачиваем.

По тому, как прищуривался и заговорщически говорил Сысой, Игнат почувствовал что-то недоброе в этом приглашении, какой-то подвох. Отворачиваясь к стене, сказал:

— Ну и придумал. Не хочу. И так проживу. Без коммуний.