В канун бабьего лета - [29]

«Много лет люди живут на земле, а жить без драки не научились, — неторопливо размышлял Игнат. — В войну мучились, голодали, а потом на свою же власть с винтовками да бомбами кинулись. Как же это — забрать землю — отцовскую, дедовскую… Отчего люди взбесились?»

— Утихомирить надо кой-кого! — Сысой ударил кулаком по столу. — Старички наши приморились, по бабам соскучились. Подмога нужна. Или мы не казаки? Ты же первый джигит в станице! Какие призы брал! Ты и есть надежда Каледина. Петро, дружок Казарочки, — предатель и трус! К ране чеснок прикладывает, чтоб не зажила, чтоб не выступать. Учуял я, весь курень чесноком провонял. Вернемся из боев — вздернем его.

Игнат побаивался стычки с бывалыми фронтовиками, что вот уже несколько лет мыкаются, как неприкаянные, по донским степям. С ними схватываться — это не лозу на скачках рубить. Но, растроганный слезливыми речами Сысоя, письмом Каледина, согласился погулять с клинком по округе, пролить кровь за родное отечество, за землю свою, погарцевать, побыть на виду. Душно и неприятно в том флигельке на окраине. Он иногда, глядя на суету озабоченных хуторян, радовался — затихли пересуды о его необычной и постыдной женитьбе, не до хуторских мелких неурядиц и сплетен в такую пору, но мог возгореться ропот недовольства — Игнат-де уклоняется от священного долга в тяжкую годину, боится оставить ненаглядную супругу.

В один из вечеров, когда Игнат, крепко захмелев, обозлясь на бунтовщиков, пригрозил Казарочке плетью, Сысой ввернул новость:

— Комиссаром-то у нашего юнкера Арсения, ихнего командира, энтот Дмитрий… Каретников, что смуту напускал на хуторе, что твою…. Любаву…

— Грудью станем! — поклялся Игнат, бешено выпучив глаза, заорал: — Коня! Коня давайте живо и шашку вострую!

Сысой рыскал по ближайшим хуторам, скликал в отряд парней и служилых казаков. Выспрашивал у надежных людей, кто и когда вернулся с фронта и по какой причине, из какой человек семьи. А потом — или уговаривал, подсовывая приказ Каледина, или грозил судом и жестокой расправой. Домой возвращался один, нещадно ругался: «Сволочи, а не казаки, от людского глазу хоронются. Ничего, мы им припомним!»

В своем хуторе Сысой несколько ночей сидел на усадьбе Конопихиных, неподалеку от игрищ. Углядел, дознался Шутов, что одна из набожных хуторянок, редко выходя на люди, затяжелела, дитя ждет. А муж более двух лет на фронте. Смекнул Сысой: бабенка не из гулящих, может, хозяин-то Евсей Конопихин дома?

Выследил. А утром оравою закатились молодые дубовчане во двор к перепуганной хозяйке и выволокли с чердака обросшего бледного мужа. «Если с нами не пойдешь, без суда расстреляем», — отчеканил Сысой, в упор глядя на трясущегося казака.

Солнце все реже ласкало хутор, прячась в темных дымных тучах. Хлесткий колючий ветер взъерошивал жесткие листья в садах, расшвыривал их по кривым переулкам, постанывал в голых ветках. Хозяева из летних кухонь перебирались в курени и флигели, затопляли в них печи. На усадьбах в затишных углах хуторяне в огромных котлах варили арбузный мед. Неторопливые вели разговоры. У котлов собирались парни и девчата, как, бывало, на игрища, но песен не пели.

Отряд добровольцев помаленьку сколачивался.

Перед выступлением нещадно глушили самогон, компаниями ходили из двора во двор. Старики, подвыпив, говорили длинные напутственные речи. Страх, какой охватывал Игната при упоминании драки, притушился, сомнения рассеялись, подзабылись, задавили его трогательные стариковские речи, зазывно-горделивый звон их фронтовых медалей, горячие вскрики и клятвы сверстников. Он будет среди тех, на кого с верою глядят бывалые старики. В глубине души грелась надежда — а может, удастся отомстить смутьяну Дмитрию?..

И ей — Любаве… Одним взмахом шашки. В какую-то боевую дружину записалась… Вояка. Игнат представлял бой, рукопашный бой. Растерянный мужик Каретников идет на него… От страха и неожиданной встречи не успевает выхватить из ножен шашку. Любава — рядом… Во власти Игната пощадить Дмитрия или развалить до пояса. Молящие глаза Любавы, крик отчаяния…

Игнат, лежа в постели, начинает тяжелее и чаще дышать, зло взбивает подушку, глядит в темноту.

Пелагея насушила сухарей, ссыпала в переметную сумку, достала из сундука галифе и хромовые сапоги. Всплакнула, просила не лезть под пулю и не простуживаться.

— Ладно, — сказал Игнат. Ему отчего-то было приятно, что она слезу уронила.

Вечером робко приоткрыл дверь тесть, перешагнул порог. Взглянув на сумку, спросил:

— Стало быть, уходишь?

— Ухожу.

— Да-а… Зимою-то не каждый кустик ночевать пустит. — Подняв брови, улыбаясь, тесть поинтересовался: — Ну, а если встретишься с Арсением? Как тогда? Он человек обученный рубить шашкою, а ты…

— Мы с ним свои, хуторяне, можно сказать.

— На это уповаешь? Свои… Мы вроде все свои — станишники да хуторяне, а война не затихает. Подумал бы, куда и против кого идешь.

— Думал. — Игнат отмахнулся. Он боялся сомнений, неуверенности в себе.

Местом сбора Сысой выбрал полянку под Красноталовым бугром. Провожать добровольцев вышли девчата, старухи, ребятишки и старики. Из-под темных платков, надвинутых на лоб козырьков глядели хуторяне с жалостью или нескрываемой ненавистью. Назарьев поймал на себе взгляд Ермака — недобро поглядел парнишка, сурово, осуждающе. Пелагея глядела в землю, окутав плечи шалью. Либо не знала, как ей положено было провожать служивого, либо и впрямь горевала, боясь на людях оплакивать живого мужа.