В излучине Дона - [12]

От неожиданности Грабовецкий подскакивает:

— Товарищ полковник…

— Ничего не поделаешь, — перебиваю его. — Батальон Суха забирает комкор. Мне без резерва тоже нельзя.

— Как насчет поддержки с воздуха? — И Николаев тянет к себе приказ.

— Можешь не смотреть, там об этом ни слова.

— Ну, а зенитная артиллерия будет?

Я вслух читаю восьмой пункт приказа. Он гласит: «223-му полку ПВО по прибытии в Калач переправиться через р. Дон, имея задачу — прикрывать действия корпуса с воздуха».

— Не много. Полк зенитной артиллерии, к тому же не прибывший! — заключает комиссар…

— Недостаток времени осложняет подготовку к наступлению. Местности, на которой предстоит вести бой, экипажи не знают, а о проведении рекогносцировки нечего и думать. И оттягивать атаку нельзя. Каждый час промедления на пользу противнику.

Не имея численного преимущества, мы можем рассчитывать только на внезапный и стремительный удар танков. Врага надо застать врасплох, пока еще не действует его авиация.

Вероятно, все эти соображения и заставляют советское командование поторопиться с наступлением, не дожидаясь подхода подкреплений.

Командиры выслушивают мое объяснение молча.

Заключительную часть совещания посвящаю разбору недавнего боя. Больше всех достается Довголюку. В спешке, а может, просто не уловив разницы между учебным маршем и боем, его экипажи пошли в наступление с брезентами на броне. Брезент же, испачканный в масле и бензине, легко воспламеняется от разрывной пули или раскаленного осколка. Были и такие случаи, когда при атаке танковые орудия были повернуты назад. А кое-кто не догадался даже снять чехлы со стволов.

Критику Довголюк принимает близко к сердцу, но без обиды.

— Надо было, капитан, проинструктировать экипажи перед боем, — жестко замечает Николаев. — Люди толком не обучены, и потому ответственность командиров повышается. Необходимо предусматривать каждую мелочь. Пример тому — потери в роте погибшего Берковича. Они могли быть не такими значительными, предупреди командир роты подчиненных о необходимости действовать в бою инициативно, самостоятельно и не механически принимать команду «Делай, как я!». Не так ли, товарищ Пономаренко?

— Совершенно верно, товарищ комиссар, — поднимается военком танкового батальона политрук П. М. Пономаренко, которому было поручено расследовать причины необоснованных потерь в первой танковой роте. — Вся беда в том, что командир роты по-настоящему не объяснил танкистам задачу. Показал лишь направление атаки и приказал наступать за ним.

Сделав еще несколько замечаний, я предлагаю сверить часы и отпускаю командиров. Николаев тоже уходит. Он еще должен побеседовать с политработниками, дать задания политотдельцам.

Оставшись один, достаю письмо и, подсвечивая фонариком, медленно, сдерживая бег глаз по строчкам, прочитываю его. Весточка из дому — ответ на мое письмо, посланное еще из Крыма, — доставляет мне несколько минут тихой радости, хотя ничего особенного в себе не содержит.

О чем пишут на фронт родные? В общем-то, почти о том же, что их занимает и в мирное время. От заурядных, понятных и милых только близкому человеку пустяков, что вот младший семилетний Вовка очень любит чай, но «Сахаров», как он выражается, нет, а без них пить воду совсем невкусно, а старший Борис просит присылать побольше тетрадей, до событий более существенных и значимых, но опять-таки лишь для тех, кого они непосредственно касаются. Война не исключает повседневности, в эту тяжкую пору люди смеются и плачут, сердятся и радуются, и у каждого помимо общих бед, горя и забот имеется масса своих очень личных горестей, радостей и переживаний.

Вот это сугубо личное и нахлынуло на меня с коротеньких, вырванных из блокнота листочков, густо испещренных аккуратным женским почерком. И это личное несколько отвлекло от тревожных дум о предстоящем бое и освежило.

Спрятав письмо в карман, я ложусь навзничь, закидываю руки за голову и смотрю в небо. Мысли сразу же уносят в недалекое прошлое. Видятся лица родных и близких, слышатся их голоса, вспоминаются разные семейные истории, радостные и огорчительные, но все одинаково интересные и дорогие.

Постепенно бригада затихает. И со стороны противника не раздается ни звука. Я уже стал засыпать, как вдруг впереди хлестко бьет автоматная очередь, потом другая, третья.

Минут через десять поблизости слышится незнакомый голос:

— Комбриг здесь?

— А ты кто такой? — строго спрашивают в темноте.

— Связной от капитана Довголюка.

— Вон танк командира, там его и найдешь.

Шаги связного где-то совсем рядом. Я окликаю его:

— В чем дело?

— Товарищ полковник, мы трофей захватили. Штабную машину.

— А ну, интересно, расскажите подробнее.

— Рассказывать вроде нечего. Ну, слышим зафырчало что-то на проселочной дороге. Все ближе, ближе. Думаем, что бы это могло значить? Не подвох ли какой? А потом видим, немецкая легковушка. Шпарит прямо в расположение батальона, сбилась, видать, с пути. Надо бы подпустить и взять фрицев живьем, да кто-то не выдержал и саданул из автомата. Фашисты остановились, высыпали из машины и наутек. Машина там, — связной машет рукой. — Что прикажете? Доставить сюда?