— Ты уже на работу? — спросила я.
— Да, — ответил он, помедлив. — Сначала на работу. — Папа легко приподнял меня, заглянув в глаза, улыбнулся, сказал: — Проследи, чтобы Серёжа проглотил все лекарства и хорошо поел. Договорились?
— Договорились! — На душе у меня стало легко и радостно: отец прежний — весёлый, сильный, уверенный. Значит, все у нас хорошо. — Договорились, папа!
— Беги! — Он опустил меня на землю и легонько шлёпнул по попке.
И я припустилась вприпрыжку к ступеням нашего подъезда, даже не оглянувшись.
Никакого дурного предчувствия не было у меня. Господи, Господи! Никакого дурного предчувствия!..
25 июня 1937 года
Галина Семёновна Лакова (8 часов 40 минут утра). Рабочий день в Наркомате здравоохранения начинался в девять часов. Я всегда приходила в восемь — к этому часу обычно приезжал Григорий Наумович, и я, секретарь наркома, сразу могла ему понадобиться — обычно оставались какие-то незавершённые дела от минувшего дня, или он мне давал неотложные поручения на день начинающийся, чаще всего — на первую его половину.
Придя на работу, я ставила на электрическую плитку чайник, потом заваривала крепкий чай, остро отачивала карандаши, открывала свой блокнот на чистом листе бумаги. И ждала...
Появлялся Григорий Наумович, всегда бодрый, энергичный, подтянутый, всегда чисто выбритый.
— Доброе утро, Галина Семёновна! — говорил он и тут же добавлял: — Начнём, пожалуй!
— Доброе утро, Григорий Наумович, — отвечала я и ставила перед ним стакан крепкого ароматного чаю.
А в то утро его всё не было и не было. Я уже начала волноваться. Половина девятого. Всё деловые встречи отложены: Григорий Наумович — участник Пленума ЦК партии, который работает в Кремле. Только почта — я уже приготовила папку. Будут, конечно, распоряжения: кому и по какому делу позвонить.
Чайник остыл, и я поставила его на плитку.
Наконец за дверью знакомые грузные шаги.
Вошёл Григорий Наумович. Я быстро, машинально взглянула на часы — было без двадцати девять.
— Доброе утро, Галина Семёновна! Начнём, пожалуй!
Он, не взглянув на меня, не улыбнувшись, как всегда, — и это было непостижимо! — прошёл в свой кабинет. Я — за ним, со стаканом чаю.
Обычно Каминский или диктовал мне, или говорил о том, что следует сделать, прохаживаясь по кабинету.
На этот раз он сел за свой большой письменный стол, стал выдвигать ящики.
— Вот что, Галина Семёновна...
Теперь, за давностью лет — пол века минуло! — я, конечно же, не вспомню детали, что и как. Суть, только суть: Григорий Наумович подробно, скрупулёзно говорил мне и показывал, в каком ящике, в какой последовательности лежат дела, документы, переписка. Что самое неотложное...
Помню, я пролепетала, пока ещё смутно понимая, что надвигается нечто страшное:
— Вы уезжаете?
Григорий Наумович, оторвавшись от бумаг, посмотрел на меня — его взгляд был абсолютно спокоен — и абсолютно спокойным голосом сказал:
— Может быть. — И повторил: — Может быть...
Какая-то гнетущая тишина пала в кабинете, и слышно было, как о стекло окна бьётся залетевшая оса. Или пчела.
— И вот что, Галина Семёновна, — сказал он. — Принесите-ка мне вашу папочку, где заявления наших сотрудников на отпуска.
Я принесла папку.
Григорий Наумович, почти не глядя, не вникая, стал подписывать заявления. Все подряд.
— Пусть едут, — приговаривал он, ставя размашистые резолюции. — Пусть отдохнут.
— Григорий Наумович! — вырвалось у меня. — Кто же будет работать?
— Ничего, ничего! — Он усмехнулся. Как-то странно, невесело усмехнулся. А у меня от этой усмешки заколотилось сердце I те наработаются. Лето, Галина Семёновна, стоит чудесное. Травы в этом году — мне по пояс. — Он помолчал, провёл рукой по лицу. — Вот и всё. Позвоните, пожалуйста, в гараж. Пусть Фёдор будет ровно в девять тридцать. А я тут немного... поработаю.
Я вышла из кабинета наркома здравоохранения. Позвонила в гараж, всё сказала нашему шофёру. За массивной дверью, в его кабинете, было тихо. И — непривычное дело, небывалое! — молчали телефоны: и у меня на столе, и там, за дверью.
Ровно в половине десятого пришёл Фёдор, пожилой степенный человек, очень тучный и исполнительный.
— Машина у подъезда.
Я, как всегда, стукнув три раза в дверь, вошла в его кабинет.
Григорий Наумович так и сидел за своим столом.
— Да, да! — встрепенулся он, взглянув на часы. — Пора!
Перед ним лежала раскрытая папка: ворох почтовых конвертов, исписанных листов бумаги.
Я знала эту папку, на которой рукой Григория Наумовича было размашисто начертано: «Переписка».
— Пожалуйста, Галина Семёновна, — сказал нарком, — соберите, разложите по конвертам. Я не успею. Пора, пора! — Он взял в руку лист, исписанный мелким почерком, промолвил тихо: — Жаль, нет старика. Великим был стариком наш академик. Поговорить бы... Посоветоваться. — Он положил лист на ворох писем. — Так я в Кремль, на Пленум. — Григорий Наумович зашагал к двери.
— Если будут звонить, — вырвалось у меня, — когда вы будете?
Уже в дверях Каминский обернулся, хотел что-то сказать мне, но не сказал, вышел молча.
Я машинально взяла лист бумаги, лежащий сверху прочих писем...
