В исключительных обстоятельствах - [19]

— Куда? — спросил он. — Разве мадам так хочет кушать, что, извините, прется без очереди, без стыда и совести, без должного почтения к людям, которых она оставила позади себя... — Он все теснее прижимался к Лине, зная, что отступить ей некуда. Не выдержав, Лина размахнулась и влепила ему пощечину.

— Вон ты как! — протянул парень. — Ну тогда проходи. Мадам действительно хочет кушать. Или, извиняюсь, жрать?

Но едва Лина сделала шаг, дорогу ей преградил другой бич.

— Может, и мне румянец наведешь?

Лина и ему влепила пощечину, понимая, что делает совсем не то, что нужно.

— А теперь моя очередь, — перед ней стоял толстяк в свитере и в фуражке с крабом.

— Пропустите! — Лина зло посмотрела ему в глаза.

— А как же нам быть с пощечиной? Нет, за тобой должок. Пощечина — и проходи. Чем я хуже этих богодулов?

— Противно, — сказала она громко.

— Что противно? — не понял толстяк.

— Бить тебя противно. Стоять рядом с тобой противно.

— А целоваться? Не противно? — И парень обхватил. Лину за плечи. Женщина попыталась вырваться и вдруг почувствовала, что свободна. Между нею и толстяком протиснулась чья-то рука, уперлась в мясистый лоб, над которым красовалась кокарда, и через секунду раздался глухой стук затылка о стену вагона.

— Извини, друг, — сказал Левашов. — Жена. Будущая, правда.

— Спасибо, — бросила на ходу Лина и вслед за Олей проскользнула в буфет. Очередь зашумела, заволновалась, но через несколько минут дверь снова открылась, и показался мощный торс буфетчицы.

— Товарищи, не стойте, — внятно и зычно сказала она. — Буфет работать не будет. Тише! Тише, товарищи проголодавшиеся! Проводники составят списки пассажиров с детьми. Да не волнуйтесь вы, по бутерброду всем достанется. А может, и по пирожку! — рассмеялась буфетчица.

В тамбуре Левашова остановили бичи.

— Слушай, длинный, мы ведь не последний раз видимся? — спросил толстяк. — Когда и где состоится наша следующая встреча, я сообщу тебе дополнительно. По дипломатическим каналам, — он захохотал, оглянувшись на друзей. — А теперь катись.

Левашов шагнул к толстяку, но тот отшатнулся в глубину тамбура.

— Что же ты... Я ведь попрощаться хотел, — сказал Левашов и подумал: «Не они».

 

Машинист Денисов больше всего ценил в человеке безотказность, способность выполнить свою работу, несмотря ни на что. Ты можешь болеть или быть здоровым, можешь радоваться или убиваться — все это не имеет никакого значения, считал Денисов.

Случалось, он выходил в рейс нездоровым, случалось, оставлял больную жену, но никто не припомнит случая, чтобы он отказался от рейса. Выход на смену Денисов воспринимал как наступление вечера или рассвета — ничто не могло помешать ему. Когда приходило время идти на станцию, он ощущал нечто вроде голода, который утолял, становясь к рычагам паровоза.

Когда ночью состав остановился, Денисов в горячке, не задумываясь, схватил лопату и выпрыгнул наружу. Разбросать сугроб не составляло большого труда, да и пассажиры не отказались бы помочь, но в этом уже не было смысла. На расчистку уйдет полчаса, а за это время все пространство под вагонами будет забито снегом.

Сейчас, когда состав стоял уже сутки, Денисов делал последнее, что было в его силах, — время от времени поднимался на крышу вагона и пытался связаться с Южно-Сахалинском по проводам, которые шли вдоль дороги. А замерзнув и ничего не добившись, возвращался в вагон.

Левашов увидел его, когда машинист опять собрался на крышу.

— Так это вы нас ночью в сугробы затащили? — спросил Левашов.

— А ты, конечно, объехал бы сугробы-то?

— Да уж как-нибудь... А сейчас куда?

— А вот... — Денисов распахнул пальто и показал телефонную трубку с болтающимися проводами. Увидев изумление в глазах у Левашова, он хитро подмигнул ему: вот так, мол, учи вас, молодых.

— Как бы не унесло вас... Вы погодите, я оденусь, ладно?

В угольном отсеке они нашли небольшой ломик и, постучав им по схваченной морозом двери, открыли ее. На ровной стене снега четко отпечатались все выступы двери. Взяв широкую лопату, Левашов ткнул ею в верхний угол и сразу почувствовал, как ее зажало там, снаружи. Лопата пружинила, выворачивалась.

— Ничего ветерок, а?

— Авось, — сказал Денисов.

Выбравшись наверх, они увидели, что заносы уже сравнялись с крышей вагонов, а от паровоза осталась лишь труба, коротким черным пнем торчавшая из снега. До проводов можно было дотянуться рукой. Ветер, рассекаясь о них, гудел протяжно и зло.

— К столбу, к столбу идти надо! — прокричал Денисов. — Па́ры! Нужны па́ры проводов! А здесь они перепутаны! Не найдешь!

До столба они добрались минут за десять. Денисов уперся в него спиной, вынул телефонную трубку и кивнул Левашову — давай. Прижав трубку к уху, он накрыл ее высоким воротником и приготовился слушать. А Левашов стал прикладывать оголенные контакты к проводам.

Первая пара проводов молчала. Видно, они были где-то оборваны.

Молчала и вторая пара. Но потом им повезло — они наткнулись на чей-то разговор.

— Алло! Не кладите трубку! Не кладите трубку! — надрывался Денисов, но уже раздались частые гудки отбоя.

Оступившись, Левашов провалился в снег, а выбравшись, никак не мог найти нужные провода. Но вот Денисов опять услышал разговор.