В исключительных обстоятельствах 1979 - [32]

— Коне-ечно. Сами полезли. А вы бы ушли без скандала. Надо было драку начать?

В комнату вошёл высокий худой человек с зелёным лицом и длинными зубами. Он поздоровался, мельком взглянул на Матвеева и стал надевать халат.

— Вот… полюбуйтесь, — сказал доктор.

Худой — его звали Илья Семёнович — подошёл к дивану, застёгивая на спине халат.

— Перелом?

— Пулевая рана. Задета кость.

Они перенесли Матвеева на железный стол с откидными спинками и спустили лампу к самой ноге, отчего по углам сгустилась темнота. Илья Семёнович потрогал ногу и скривил своё длинное лицо.

— Как же это его? — спросил он, и Безайс снова повторил историю с хулиганами, чувствуя, что она неправдоподобна. Доктор смотрел на него с явным неодобрением, точно Безайс сам прострелил Матвееву ногу.

— Хорошо, хорошо, — сказал он нетерпеливо.

Илья Семёнович разложил на куске марли блестящие инструменты. Они пугали Безайса своими сверкающими изгибами и безжалостными остриями, сделанные, чтобы проникать в живое тело. За ним вытянулась линия бутылей с притёртыми пробками. Несколькими взмахами кривых ножниц Илья Семёнович взрезал напитанную кровью материю и обнажил ногу Матвеева. Доктор строго взглянул на Безайса.

— Не разговаривайте и не кашляйте, — сказал он. — Возьмите часы и считайте пульс, — все время. Умеете считать пульс?

— Умею. А что с ним, доктор? Серьёзно?

— Серьёзно. Не разговаривайте, я вам сказал.

Он нагнулся и принялся очищать залитую кровью кожу, обтирая её скрипящими комками белоснежной ваты, снимая запёкшуюся, уже бурую, корку. Безайс считал как машина, вкладывая в это все силы и едва удерживая дрожь в пальцах. Сбоку искоса он видел кровь, обнажённое мясо, и ему стало страшно. Тогда он решительно, одним усилием повернул голову. Он увидел большую, с рваными краями рану, выходившую на внутренней стороне ноги. Прорвав кожу, показался небольшой, в полтора сантиметра, осколок кости бледно-розового матового цвета с алыми прожилками. Сквозь запёкшуюся кору проступала наружу крутыми завитками свежая кровь. Пальцы ноги были неестественно белы и неподвижны.

Безайса охватило чувство мгновенной дурноты и слабости, за которое он тотчас возненавидел себя. Закрыв глаза, он стоял, чувствуя, что не может смотреть на это. Вид раны вызывал в нём мысль о мясной лавке, в которой лежат на потемневших столах липкие куски говядины. Но какая-то внутренняя сила заставила его открыть глаза и смотреть, подавляя ужас, как доктор захватывает щипцами края кожи и выравнивает порванные мускулы.

Лампа ярко освещала стол, быстрые пальцы доктора, вату и ряд инструментов. За этим меловой белизны кругом стояла полутьма, из которой слабо поблёскивало золото переплётов. На спиртовке клокотала вода, пар таял под абажуром, покрывая стекло влажным бисером.

— Сколько? — спросил вдруг доктор.

Безайс не сразу понял, что это относится к нему.

— Триста семьдесят один.

— Что-о? Сколько?

Безайс повторил.

— Нельзя же быть таким бестолковым, — сказал доктор, дёргая щекой. — Надо по минутам считать. Сколько в минуту. Поняли?

Он снова наклонился над Матвеевым. Его руки были в крови. Пальцы двигались с непонятной быстротой. Илья Семёнович работал, как автомат, движение направо, движение налево, — не уклоняясь и не спеша. Безайс прямо перед собой видел его спину с острыми лопатками. В комнате резко пахло спиртом и перегретым воздухом. Горничная бесшумно вынесла таз, наполненный кровавыми комками ваты. В тишине сдержанно шипело синеватое пламя спиртовки. Илья Семёнович однообразно двигал руками, и все это — холодный стол, тикающие часы, белый халат доктора, пульс, вздрагивающий под пальцами Безайса, — рождало острую тоску.

— Сколько? — спросил доктор.

Безайс тупо молчал. Из-за толстых, блестящих стёкол доктор взглянул на него с тихой ненавистью. Он ушёл в работу с головой, и каждый промах Безайса принимал как личную обиду. Безайс чувствовал, что, не будь доктор так занят операцией, он пырнул бы его тонким блестящим ножом, который держал в руке.

— На часы надо смотреть, а не на меня, — что вы пялите глаза? — сказал доктор. — Говорите вслух каждую минуту, — сколько. Ну!

Безайс стал глядеть на часы. Стрелка быстро бегала по циферблату. Опять вошла горничная. По комнате пополз запах — сладковатый, крепкий, оставляющий на языке какой-то привкус.

— Семьдесят два, — сказал Безайс.

Ему стало стыдно. В конце концов, он не баба же. Они вместе работали и вместе были под пулями. Для товарища надо сделать все, — и уж если приходится кромсать ему ногу, то надо сделать это добросовестно и чисто.

— Семьдесят три, — сказал он.

Под конец Безайс измучился и не сознавал почти ничего. Тяжело передвигая ноги, он перетащил вместе с Ильёй Семёновичем Матвеева на диван, слушал шутки доктора, внезапно подобревшего, когда перевязка кончилась, и машинально улыбался. Илья Семёнович вымыл руки, оделся и ушёл в столовую пить чай. Толстая повязка белела на ноге Матвеева ниже колена. Безайс стоял, вспоминая, что надо делать, — надо было одеть Матвеева. Опустившись на колени, он начал застёгивать пуговицы. Доктор снимал халат и плескался водой около умывальника.