В Иродовой Бездне. Книга 2 - [18]

— А какие антисоветские разговоры вы с нею вели?

— Абсолютно ни одного слова. Она говорила, что глубоко исследует Слово Божие, написала статью об освящении и хочет всячески, Чтобы люди жили в мире, в любви, Она верит, что Евангелие — самое дорогое для народа, так же верю и я. И она надеется, что Евангелие будет распространяться среди русских. А против власти — я твердо знаю — в ней нет ничего, и быть не может, потому что, будучи христианкой, живя по Слову Божию, она покорна правительствующим, ибо сказано: будьте покорны всякому человеческому начальству.

— Мы не можем допустить, чтобы те лица, которые сосланы, арестованы за антисоветскую пропаганду, были искренно расположены к нашей власти.

— О, не сомневайтесь! — воскликнул Лева, — Все мы за вас молимся и нисколько не обижаемся, что вы нас арестовываете, так как сознаем, что в этом есть определенный план Божий и Господь через все это только покажет славу Свою.

— Вы удивительный человек — фанатик, с вами никак не договоришься… Ну еще, еще подумайте, посидите, может быть, очнетесь.

Леву увели, и снова он среди людей волнующихся, удрученных допросами, не имеющий надежды на будущее…

И опять Лева открывает дорогое Евангелие, и снова он на злачных пажитях, у тихих и дивных вод, и добрый Пастырь стоит так близко около него, и Его пронзенная рука касается сердца Левы и успокаивает. И эта тишина, этот покой, очевидно, отражался на лице Левы.

Однажды к Леве подошел старик, бывший офицер царской армии:

— Молодой человек, смотрю я на вас и удивляюсь… Все мы так переживаем, мечемся. Вот я, старый вояка, бывал на фронтах и под пулями. А попал сюда — и не могу быть спокойным, так как понимаю: «Эх, яблочко, куда котишься, в чрезвычайку попадешь — не воротишься». Где же источник вашего спокойствия? Ведь вам и днем покоя не дают и по ночам вызывают.

Лева открыл любимую книгу и прочитал: «Если я пойду и долиной тени смертной, не убоюсь зла, ибо Ты со мною, Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня».

— Да, — сказал старик, — вера — великое дело, а у нас ее нет. Жизнь прошла, как и не жил: одни гулянки да невзгоды, войны… Ничего хорошего, и впереди только гроб.

И таких, как этот бывший военный, Лева видел всюду и, видя их, все более и более дорожил тем, что имел, что переплавлялось в этом горниле в то, что дороже золота, огнем очищенного…

Недолго сидел в камерах ОГПУ Лева. Его опять перевели в тюрьму. Снова потянулись длинные;.однообразные дни в огромной камере Красноярской тюрьмы. Но они почти сразу оборвались, и Лева снова очутился в подвалах ОГПУ. Снова последовали допросы.

Допрос велся о каждом месте, где он был.

Когда Леву спрашивали о нем самом, он свободно, легко рассказывал. Но когда его расспрашивали о различных верующих, особенно о тех, с кем он соприкасался, старался говорить меньше. Он знал, что на каждого верующего всеми путями стараются собрать как можно больше материала и при случае обвинить и засудить. Но сказать: «Я говорю только о себе, а на вопросы о других отвечать не буду», — такая мысль ему в голову не приходила. Ему все казалось, что если люди разберутся, то правда восторжествует. Ведь между ними абсолютно ничего плохого против власти не было. Пусть изучат все подробно и убедятся сами, что верующие — совсем не антисоветски настроены, а такие же труженики, честные строители общества, как и другие советские люди.

К чести следствия нужно отметить, что со стороны следственных органов в деле Левы не было попыток как-либо исказить его показания. Следователь никогда не кричал, не топал ногами, не стучал кулаком по столу, но вел допрос серьезно, деловито, стараясь выяснить поставленные перед ним задачи. Во все время следствия Лева не слышал от работников ОГПУ матерщины. В общем и целом о чекистах, которые трудились в те годы, Лева, как это ни покажется странным, сохранил самое доброе воспоминание. Он не знает: может быть, Бог в их сердцах сделал так, что никто из них не тронул его пальцем, никто из них никак не мучил его. Он не знает, как относились они к другим подследственным, но во всяком случае готов засвидетельствовать, что и от других подследственных, с которыми Леве приходилось сидеть, он не слышал, чтобы работники ОГПУ издевались, унижали их личность или пытали их. Главное же, для юноши заключалось в том, что его душа всегда молилась за тех, которые держали его в тюрьме, вели следствие и желала им только добра, еще раз добра и самого существенного — спасения во Христе.

Однажды, когда Леву из камеры ОГПУ вели на допрос, он, взглянув на лестницу, ведущую да этаж, где были верхние камеры, увидал женщину-заключенную, несущую дрова. Это была Клавдия Петровна Левашева — та самая, с которой они ходили когда-то с передачами в Красноярскую тюрьму, что приютила его, когда у него были разбиты ноги и его искали, та, которая носила ему теперь передачи в тюрьму. Значит, ее тоже арестовали, значит теперь верующих повсюду сажают… Сердце Левы заболело, заныло.

— Боже мой! Боже! Что же делается! Что же делается! Его взяли за помощь заключенным, ее взяли за то, что она отдавала все, чтобы помогать гонимым страдальцам…