В.И. Ленин. Полная биография - [83]

Спустя пять лет он вспоминал: «Беседа велась главным образом об организации и, в частности, о том самом “Уставе рабочей кассы”… Между “стариками” (“декабристами”, как их звали тогда в шутку петербургские социал-демократы) и некоторыми из “молодых” сразу обнаружилось резкое разногласие, и разгорелась горячая полемика. “Старики” говорили, что нам нужно прежде всего вовсе не это, а упрочение “Союза борьбы” в организацию революционеров, которой должны быть соподчинены различные рабочие кассы, кружки для пропаганды среди учащейся молодежи и т. п.»³⁵⁹.

О том же писал и Мартов: «Так как повседневная практика “Союза” по-прежнему выражалась в руководстве профессиональной борьбой рабочих, то построение всей партийной организации применительно к этой практике (а к этому вело если не растворение “Союза” в проектируемой массовой кассе, то подчинение “Союза” как руководящего центра ее контролю) должно было сковать это руководящее ядро во всех попытках расширить русло своей революционной работы, выведя ее из оболочки чисто профессиональной борьбы»³⁶⁰.

В определенной мере тахтаревское «рабочефильство» действительно отдавало какими-то интеллигентскими комплексами. За год-два до этого такие рабочие, как Иван Бабушкин, Никита Меркулов, Борис Зиновьев, Петр Карамышев, во многом определили деятельность «Союза». И не потому, что они были рабочими, а потому, что приобрели знания и опыт, необходимый для революционной агитации. Поэтому, когда в 1895 году начались разговоры об «интеллигентском засилье» и «диктатуре вождей», Ульянов «доказывал невозможность при российских условиях «первобытного демократизма», говорил… о том, что такая организация вызывается потребностями дела, а вовсе не недоверием к кому-либо»³⁶¹.

И теперь он так же считал эту проблему надуманной. Он говорил: «Если у вас есть сознательные и заслуживающие доверия отдельные рабочие, введите их в центральную группу, вот и все. Больше никакой особой “рабочей политики” не нужно»³⁶². А когда Якубова назвала А.М. Соловьева с Балтийского завода и Карла Сака с Обуховского, их тут же ввели в состав центральной руководящей группы «Союза»³⁶³.

Во время спора Аполлинария Александровна «очень разволновалась, – пишет А.И. Елизарова, – слезы выступили у нее на глаза. И тягостно было ей, видимо, спорить с Ильичом, которого она так ценила, выходу которого так радовалась, и мнение свое не могла не отстаивать»³⁶⁴.

Рассказывая об этой дискуссии, Владимир Ильич делает существенное замечание: «Само собой разумеется, что спорившие далеки были от мысли видеть в этом разногласии начало расхождения, считая его, наоборот, единичным и случайным»³⁶⁵.

Во время этой встречи обсудили также вопрос о возможности соглашения с вновь организовавшейся группой народовольцев. Горев пишет, что в данном случае Ульянов «проявил тот деловой оппортунизм, в форме уважения к чужой силе, который так характерен для него. “Раз у них есть типография, – говорил он, – то они многое могут диктовать нам, и мы на многое должны соглашаться”»³⁶⁶.

«Кроме этой беседы, – вспоминает Мартов, – нам пришлось еще собираться “промеж себя”, чтобы объясниться с Б.И. Зиновьевым по поводу его “партизанского” выступления на допросах. Разговор с ним принял весьма бурный характер, ибо Зиновьев, основываясь на малооформленном характере нашей организации, упрямо отстаивал свое право строить свои отношения с жандармами так, как он сам считал наиболее полезным для дела развить перед властями социальные стремления нарождающегося рабочего движения… Нас он, разумеется, не убедил, и мы заявили ему, что сохраняем за собой право формального расследования партией его дела»³⁶⁷.

После встречи у Мартова, когда все разошлись, Владимир Ильич и Юлий Осипович еще долго беседовали и, пожалуй, впервые разговорились, что называется, «по душам». Брат Мартова – В.О. Цедербаум (В. Левицкий) пишет: «Он остался ночевать у нас, чтобы вдосталь наедине поговорить с Юлием, к которому он заметно относился с большой симпатией и уважением. Они не ложились даже спать, проговорив до утра. Эта ночь, вероятно, положила начало тем близким личным отношениям, которые установились между ними»³⁶⁸.

Левицкий оставил и «словесный портрет», запечатлевший Владимира Ильича в эти дни: «Выглядел он даже еще старше благодаря огромной лысине, блестевшей во всю длину его черепа. Высокий большой лоб, обнаруживавший силу мысли, резко очерченные черты лица, живые, умные, «с хитрецой», немного косые и часто прищуриваемые глаза, загоравшиеся от времени до времени огнем и порой сверкавшие добродушной усмешкой, ироническая складка у губ под рыжими усами, рыжая бородка (“как у ярославского мужика” – говорили у нас) – таким запечатлелся в моей памяти Ленин после первой встречи с ним»³⁶⁹.

Трехдневный срок, данный Департаментом полиции на сборы, истек. Но Мария Александровна, ссылаясь на ухудшение своего здоровья, добилась для Владимира Ильича разрешения заехать на два дня в Москву. И 17 февраля, с матерью и сестрой, он покинул столицу.

На вокзале в тот день было шумно и людно. Повсюду сновали жандармы и шпики. И совсем не потому, что из столицы отправлялся административно-ссыльный Ульянов. «По Высочайшему повелению и по делам Всеподданнейшей службы их Величеству» в командировку выезжали Его сиятельство генерал-адъютант князь Долгорукий, Их Высокопревосходительства генерал-майор Пашков, гофмейстер граф Кайзерлинг, камергер Лебедев и другие высокопоставленные лица. Об этом писали все столичные газеты. И еще они сообщали о том, что 17 февраля в Сельскохозяйственном музее состоится очередное публичное чтение агронома Сергея