В горячих сердцах сохраняя - [124]

бесчестием осквернили.

Но горю конец приходит,

пришел конец и мученьям.

Над Кубой свободной слышу

я птиц веселое пенье.

И, словно сквозь тучу солнце

вонзилось в землю лучами,

явился Фидель отважный

счеты свести с палачами.

Спасти от тирана Кубу,

Отчизну вернуть народу

мечтал он, в бою с врагами

кубинцам неся свободу.

А я, чтобы враг смертельный

на Кубу не смел явиться,

надел ополченца форму

и этим могу гордиться.

Феликс Пита Родригес Винтовка № 5767

Рассказать я хочу о простом милисьяно

по имени Феликс Фаустино Феррано.

Я поведать хочу, как холодной янйарской ночью,

от врагов защищая родную Отчизну

и глаз не смыкая в окопе Революции,

Феликс Феррано прочитал мне поэму

о винтовке своей под звучным номером 5767.

И сияла поэма, как солнце на небе,

и лилась, словно самая нежная музыка,

и искрилась сильнее всех поэм Революции!

И тяжелым и теплым голосом

кубинца—негра прочитал он поэму,

широко улыбаясь, — нигде не встречал я

такой белозубой и чистой улыбки.

И словами его говорила Отчизна,

словами простыми, как стальные цветы милисьяно.

Не смогу сейчас вспомнить начало поэмы —

встает в моей памяти голос лишь хриплый.

Вижу руку, что тверже алмаза,

вижу руку, сжимающую ствол винтовки,

и до самого сердца доходят слова той поэмы:

Антонио — ствол,

Вивиана — ствольная накладка,

Карука — затвор,

Филиберто — обойма,

Ирене — глушитель,

Лусия — спусковой крючок,

Фабиан — предохранитель,

а я — приклад.

В каждой части винтовки — ребенок,

в каждой части винтовки — его алая кровь

и море любви, с яростью защищаемой.

За них, за милых, я в бою сражаюсь.

Во имя жизни их стреляю из окопа,

за всех за них с врагом веду я бой,

во имя жизни тех, чьи имена сокрыты

в простых винтовках стойких милисьяно.

И снова слышу хрипловатый голос

кубинца—негра в форме милисьяно,

рабочего, прославившего Родину

в ту незабываемую ночь

девятнадцатого января,

стоя на страже

в окопах Революции,

где я читал стихи, написанные мною.

Кубинец—негр своей поэмой

мне сердце обнажил самой поэзии.

Рафаэль Рубьера

Автомат

Ты станешь завтра молотом иль плугом.

Сегодня ж ты — лишь грозный автомат,

разящий тех, кто хочет сеять смрад

и смерть нести с собой по всем округам.

Когда все страны будут жить друг с другом

без войн, что Землю превращают в ад,

тогда тебе, мой верный автомат,

изменят форму и ты станешь плугом.

Ну что ж поделать, коль ты сеешь пули.

Тебя недаром снова в строй вернули,

а грозный вид внушает людям страх.

Ведь чтобы завтра мог ты стать основой

для созиданья жизни светлой, новой,

сегодня пусть трепещет лютый враг.

Окоп

На этом месте мог цвести бы сад,

встречая осень сочными плодами,

и зелень бушевала бы, как пламя,

везде, куда бы ты ни бросил взгляд.

Здесь мог струиться нежный аромат

над клумбами с роскошными цветами,

и ветерок, играя лепестками,

тебя овеять нежно был бы рад…

Но вместо этого черней, чем копоть,

здесь разверзается провал окопа,

в котором с автоматом я стою.

И если враг подвергнет нас налетам,

то я его зенитным пулеметом

изрешечу в губительном бою.

Энрике Сирулес

Случай в деревне Эль—Гомаль

Сначала появился запах. Им повеяло сразу же, едва мы поднялись на несколько шагов по склону горы Виолента. А потом показалась стая стервятников. Она заслоняла собой часть неба и дороги. Было видно, как птицы взмывали чуть не под самые облака, а оттуда, паря кругами, устремлялись вниз. При этом их оперение глянцевито переливалось в лучах солнца.

— Похоже, сегодня нам придется свидеться с покойничком, — проронил Магуара.

— А может, это тянет какой—нибудь падалью, лейтенант? — отозвался Торсеро.

— Нет, брат, от зверья так не смердит. Это все—таки человек.

Мы продолжали подниматься…

Его бросили в сухом чахлом бурьяне, росшем редкими клочками на обочине дороги. И когда птицы улетели — а их была целая туча, — мы наконец смогли его разглядеть, а точнее, то, что осталось от него.

Магуара приказал осмотреть труп:

— Ну—ка, сходите взгляните. Вдруг там остались какие вещи или документы. Надо же узнать, кто он такой.

Остриями штыков мы стали ворошить траву…

Некоторое время спустя отряд продолжил путь вверх по горе в сторону Эль—Гомаль. Открывавшийся перед нами пейзаж являл собой довольно унылую картину. На его фоне разве что выделялись острые камни, устилавшие дно лощины. С обеих сторон вплотную к дороге подходили отвесные склоны, которые, казалось, кто—то до самого низа сровнял ножом. Куда ни поглядишь — ни куста, ни деревца, лишь пожухлая, покрытая налетом серой пыли трава, едва—едва шевелившаяся от прикосновения горячего ветерка.

Когда до перевала оставалось совсем немного, Магуара велел сделать привал:

— Стой, ребята! Наверху нас караулят. — И он скинул с плеча карабин.

Мы тоже сняли винтовки и поставили их на боевой взвод. Лощина усилила звук металла и вернула его нам.

— В цепь здесь не развернешься. Поэтому дальше будем пробираться, как подскажет обстановка, — объяснил Магуара, пригибаясь как можно ниже.

Все последовали его примеру.

Так мы и шли, согнувшись чуть ли не в три погибели, — один за другим все тридцать шесть человек, а впереди Магуара. От раскаленной насыпи исходил запах пепла. Спустя какое—то время начались заросли сухого, когтистого чертополоха, в которых кучками стояли люди. Каждая семья держалась обособленно. Стояли они как раз там, где проходил перевал и начиналась деревня.