В гору - [19]

Янсон оглянулся. Саркалис и Силис отошли к своим повозкам и копались в мешках с одеждой. Он вытащил из кармана бутылку самогона, поднес ко рту и одним глотком осушил ее до дна. Самогон был противен, но тянуло выпить еще. Увидев, что Силис и Саркалис уходят в кусты, должно быть, переодеться, он подбежал к жене Силиса и выклянчил еще бутылку. Янсон не хотел напиться, он лишь хотел приглушить безумную, тупую боль, все больше и больше распиравшую сердце, которому становилось тесно в груди.

Когда Саркалис и Силис вышли из кустов, они увидали, что Янсон лежит, погрузившись в дремоту. Рядом валялись две пустые бутылки, волостная печать и бланк паспорта.

— Ну, что с ним будешь делать? — развел Силис руками.

— Мямля, — выругался Саркалис. — Такой в лесу будет только обузой. Бросим его на повозку, пусть едет домой. Если его не сошлют в Сибирь, то он у нас еще попляшет. А может, он так нам больше пригодится.

На шоссе колонны немецких автомашин начали редеть. Все же по шоссе возвращаться нельзя было… Вскоре могли показаться красноармейцы. Решили ехать проселками. Обоз должна была возглавить Силисиене. На две другие повозки посадили по ребенку, на первой повозке Саркалиса никто не сидел, на вторую взвалили Янсона, на последнюю опять взобралась Саркалиене, Вилюм поучал женщин и детей, что говорить и как вести себя.

— Мы ведь не навсегда расстаемся, — успокаивал Вилюм жену Силиса, всхлипнувшую при прощании с мужем. — Немцы скоро вернутся. А мы будем у себя дома раньше их. Вы только примечайте друзей большевиков, а мы их вот так! — он провел пальцем вокруг шеи, затем показал вверх. — Если встретите Арниса Зариня, скажите, что мы несколько часов будем ждать его в лесу, за белым домом с красной крышей.

На рассвете обоз вернулся на луг Дуниса. Передовые советские части уже продвигались по большаку. Солдаты советовали подождать следующего дня, чтобы не мешать движению наступающих войск, предупреждали, чтобы не сворачивали с дорог, так как разминированы пока только обочины. Советовали быть осторожными и в своих домах, когда будут открывать двери или окна, — могут произойти взрывы.

Вечером люди постарше укладывались на покой со вздохом облегчения — последняя ночь в телеге или под открытым небом. Пусть им за один день и не добраться до дому, но по пути домой можно переспать и на камне. Молодежь собралась на опушке леса и затеяла танцы. К ней присоединились красноармейцы, запевшие веселую плясовую.

Алма Лидум лежала под навесом сарая рядом с матерью. Она никак не могла заснуть, ноги так и просились потанцевать. Вечер был такой радостный — последний вечер скитаний, а завтра — дорога приведет к дому. Разве можно спать в такую ночь, когда хочется радоваться, резвиться, быть молодой? Но мать не пустила ее на опушку леса, к молодежи, жалуясь, что не может спокойно спать, если Алмы нет рядом. Жаль было матери, но сердце колотилось, не давало уснуть.

Алма услышала далеко на западе выстрел, услышала вой мины, затем сильный удар и ужасный взрыв. Больше она уже ничего не услышала. В грудь ударило что-то твердое и острое, в лицо брызнула густая липкая жидкость. Веки закрылись, чтобы никогда больше не открыться.

Взрыв оглушил весь лагерь. Только немного спустя раздались крики перепуганных женщин и детей. Лидумиете приподнялась, потрогала Алминю. Слава богу, спит рядом, тихо и спокойно, наверно, с перепугу.

— Немцы благодарят нас за масло и шпик, — услышала Лидумиете в темноте голос Гаужена.

— Как ты можешь шутить, еще немного и… — упрекнула она. — У меня со страха во рту пересохло. Алминя, дочка, дай водички — кувшин рядом с тобой.

Алма не отвечала, даже не шевельнулась.

Мать недоумевала: как можно так спать, что и пушкой не разбудить?

— Ал… Алминя! — страшнее взрыва тишину пронзил полный отчаяния крик Лидумиете. Она нащупала руку Алмини, холодную, безжизненную, и мгновенно поняла, что между нею и дочерью стала смерть.

Новый вой и взрыв потрясли воздух, землю и человеческий рассудок. Среди криков и стонов громче всех звучал голос Саркалиене.

— Боже, мою коровку убило! Ой, ой!

Красноармейцы вскочили, посоветовали сейчас же ехать по направлению к дому. Немцы, зная, что здесь расположились беженцы, решили, видимо, вызвать панику и не удовлетворятся несколькими минами.

Эрик пошел разыскивать мать и сестру. Мать сидела, обхватив голову руками, покачивалась и причитала:

— Дьяволы, дьяволы!.. мою доченьку… мою единственную… Пусть высохнет грудь матери, вскормившей таких чудовищ. О, дьяволы, дьяволы!

Эрик испугался — не лишилась ли мать рассудка. Опустившись на колени, начал ее успокаивать, но она упала лицом Алме на грудь и так пронзительно зарыдала, что он скорее догадался, чем увидел, что произошло. Он с трудом оторвал мать от трупа сестры и стал настойчиво уговаривать ее уехать, если хочет спастись.

— Не хочу! Пусть и меня убьет тут же. О, господи, если у тебя не камень вместо сердца, то срази меня молнией! — кричала она.

— Успокойся, мать, — умолял Эрик. — Ведь мне и Яну ты тоже нужна.

— Яник, сын мой, где теперь покоятся твои кости? — Напоминание о сыне, который, казалось, уже был потерян, вызвало новый приступ боли.