В городе древнем - [11]

Было уже совсем темно, когда Степанов вышел из землянки. Идти было нелегко, он то и дело оступался, и ему вдруг вспомнился их первый ночной марш. Тогда тоже была кромешная тьма, но они шли в строю, чувствуя рядом плечо соседа, и от этого идти было намного легче… Жили они тогда в пятиэтажной школе и с утра до вечера занимались строевой подготовкой, изучали оружие. Завтракали, обедали и ужинали — нарочно не придумаешь! — в ближайшем ресторане. Сотни раз проходил Степанов до войны мимо этого ресторана, а вот попасть туда ни разу не довелось: на студенческую стипендию не разгонишься. И вот пожалуйста: строем, четверо в ряд, в ресторан. И к тому же бесплатно, ведь они на военной службе.

Однажды ночью их подняли и они выступили. Одни шагали с вещевыми мешками, другие — с портфелями, мешков под рукой не оказалось. В костюмах, куртках, плащах длинная колонна прошла улицу Горького, Ленинградское шоссе и свернула на Волоколамское. Догадывались, идут, очевидно, не склады охранять, не мосты… На какой-то станции погрузились в товарные вагоны и в ту же ночь выгрузились. Под ногами — мелко крошенная щебенка. Синяя лампочка у входа в какое-то станционное здание. Название не прочтешь — темно.

Их снова построили.

— Шагом арш!

Еще не вполне сознавалось: началась фронтовая жизнь. Что ж, они исполняют свой долг. Кто-то погибнет, кого-то покалечат, но кто-то и вернется домой с победой. Это несомненно, вот только неизвестно, кто и когда…

Едва Степанов вошел в райком, как услышал:

— Товарищ Степанов, чайку!..

Власов поставил на стол чайник, вскипяченный в печке. Положил несколько лепешек величиною с блюдце, с замысловатым узором, сделанным, по-видимому, вилкой. От них аппетитно пахло сдобой.

Степанов нашел свою кружку.

— Откуда же это? — указал на лепешки.

— Иван Петрович всегда привозит…

— И часто он выезжает по хлебным делам?

— Часто. Сейчас все брошены на хлебозакуп.

— Сколько же людей в райкоме?

— Иван Петрович, Козырева и я.

— Ты — инструктор, а Козырева?

— Завучетом.

— Гашкин?

— Он не в штате. Самый активный член бюро.

— Так… Значит, все — на хлебозакупе. А комсомольские дела?

— Без хлеба победы не будет. Хлеб — все дела.

Машинально Степанов отламывал от лепешки кусочки и ел. Лепешка действительно была сдобной, вкусной.

— Без хлеба победы не будет… — повторил Степанов.

— Товарищ Степанов, а правда, что вы из Москвы?

Степанов усмехнулся:

— Из Москвы… А что, не похоже?

— Никогда в Москве не был… Как подумаешь: Кремль, Красная площадь, музеи, театры… Идешь по улице — и все магазины, магазины… Там ведь и люди, наверное, особые!..

— Везде особые. В Москве — москвичи, в Дебрянске — дебрянцы…

— Не скажите… У нас в основном из деревень оседают… А начальство все пришлое. Так, с бору по сосенке. Из руководителей один Иван Петрович — местный. Нет, вру. Еще второй секретарь райкома партии — местный, из партизан. А вот я — из Бежицы… Распылились местные…

— Турин когда обещал вернуться?

— Точно сам не знает. Поездка сложная. В Крайчиках то не было хлеба ни пуда, то будто целый амбар нашли, а потом снова говорят — ни пуда. Связи нет, организации не везде восстановлены. Вот и бьется.

— И часто приходится Ивану Петровичу вот так мотаться?

— Часто.

— А Вера Леонидовна может только с ним приехать?

— А с кем еще? С транспортом трудно… Да он уж небось из Крайчиков мотанул в Красный Бор… — При этом Власов добро улыбнулся, намекая на что-то.

Но Степанов не уловил тонкого намека: «Что там может быть, в Красном Бору?» — и ничем не выказал своего волнения. Он стелил на кушетке постель, заводил часы, а сам думал: «Выходит, Вера уже знает о моем приезде… Турин конечно же не мог не сказать ей об этом».

7

Учитель Степанова, преподаватель истории Владимир Николаевич Воскресенский, жил теперь в небольшом, с двумя окнами, сарайчике, собранном из остатков дома. Сарайчик, правда, еще не был закончен: его нужно было обмазать глиной, утеплить потолок, многое доделать, но хорошо, что уже смог выбраться из угнетающей душу землянки. Может, зимой в ней было бы и теплей, но жить под землей, в сырости!..

Учитель знал о приезде Степанова — людской телеграф в городе работал сейчас более образцово, безотказно, чем любое учреждение связи, — и ждал его. Он припас на случай появления гостя четыре кусочка сахара, воблу, немного хлеба.

Боялся отлучиться из дома: только уйдешь — вдруг явится Миша Степанов, постоит и уйдет, мало ли у него дел!

И все же, когда Степанов в шинели, туго перехваченной ремнем с блестящей пряжкой, появился в дверях, Владимир Николаевич понял, что не готов, совсем не готов к встрече. И дело было не в угощении…

Он видел отступление наших, долгих двадцать два месяца жил при немцах, шел под конвоем на запад, куда гнали население фрицы. К счастью, от принудительного переселения на чужбину удалось спастись: конвоирам пришлось самим удариться в бега, чтобы не быть отрезанными передовыми частями Красной Армии. Потом брел с сумой от хаты к хате, гнил в сыром погребе… Он пережил унижение, страдания и муки, тупое отчаяние, когда плелся в Германию; горькое счастье возвращения… Единственное, что его поддерживало — ненавистных ему бандитов-гитлеровцев наша армия гнала с его родной земли…