В горах Таврии - [50]

— Куда тебе, ты нежный человек. Вино делать, песни петь — твое дело, — подзадоривал комиссар, намекая на недавний случай, когда Айропетян никак не хотел нести трофейное мясо, убеждая партизан: "Я — винодел, нежный человек. Лучше кавказский песня спою".

— Я уже решил, — серьезно сказал Айропетян. — Значит, будет так? Я бегу за Терлецким.

Он скрылся, только постолы прошуршали по снегу.

— Ну, как, командир, пошлем их? — спросил Домнин.

— Конечно, лишаться Терлецкого очень жаль, боевой командир. Но никто, кроме него, не пройдет. Он знает местность лучше любого из нас.

Постучались Терлецкий и Айропетян.

Лейтенант, по-видимому, не знал, зачем его позвали.

— Как в отряде? — спросил комиссар, внимательно вглядываясь в лицо командира.

— Лучше… Вот послал две группы на дорогу, — доложил Терлецкий.

— Вы не думаете насчет Севастополя? — спросил Домнин.

— А кто из нас не думает о нем, товарищ комиссар, — вздохнул Терлецкий.

— Я имею в виду другое: если вам там побывать? Как думаете?

— Ах, вот в чем дело, — понял лейтенант. Он молча прошелся в узком проходе между лежанками.

— Ты подумай, лейтенант, не торопись, — сказал я, но он уже вытянулся, приложив руку к козырьку:

— Лейтенант Терлецкий готов перейти линию фронта.

— Ты понимаешь, почему выбор пал на тебя? — комиссар усадил Терлецкого рядом с собой.

— Ясно. Прошу Маркина и еще одного, не больше.

В уголочке сидел Айропетян. Только теперь он напомнил о своем присутствии.

— Я готов, товарищ лейтенант.

Терлецкий посмотрел на винодела, подумал и протянул руку:

— Пойдем!

В целях предосторожности мы скрыли от всех партизан истинное задание уходившей тройки. Партизанам было сказано, что Маркин, Терлецкий и Айропетян идут в Центральный штаб. Это было тем более правдоподобно, что путь их до самой яйлы пролегал по тропе, ведущей к штабу.

Терлецкий решил переходить линию фронта в районе Балаклавы. Это был самый опасный участок, но зато лейтенант знал здесь каждый камешек.

…Новые группы ушли на дороги, ушли связные в Севастополь, в Центральный штаб. Комиссар второй день ходит мрачный, о чем-то думает.

— Что стряслось? Что беспокоит? — наконец я спросил его.

— Постигла неудача наших связных в Севастополе — раз, маркуровская операция провалилась — два, из колендовской мельницы муку вывезли — три. Что это? Случайность? Нет!

— Что же ты думаешь?

— Среди нас есть шпик, вот что думаю.

Мы насторожились.

Начальник штаба Иваненко упорно доискивался причины провала маркуровской операции. Перед операцией на связь и разведку в Маркур ходили только дед Кравец и Мамут Кангиев, пришедший к нам после нападения фашистов на Куйбышевский отряд.

Еще осенью Кангиев принимал участие в бою, когда гитлеровцы напали на партизан у Чайного домика, и после этого много раз бывал на операциях.

В действиях Кангиева при разведке Маркура Иваненко не нашел ничего подозрительного. Провал, несомненно, шел от молодежной группы. Когда же стали выяснять, откуда молодежная группа могла знать о приходе отряда в Маркур в эту ночь, оказалось, что виноват Кравец.

Отправившись в разведку с Кангиевым, дед не утерпел-таки и в беседе с одним жителем села проболтался: "Скоро, мол, придем к вам в гости".

Иваненко арестовал деда и пришел с ним в штаб. Кравец, без оружия, печальный и осунувшийся, стоял рядом с Иваненко. В эту минуту он показался мне глубоким стариком.

— Что же, Кравец? Ты своей болтовней сорвал операцию. Ты знаешь, что за этом следует? — спросил Иваненко.

— Знаю, товарищ начальник. Я виноват. Погорячился, — тихо сказал старик.

— Ты погорячился, а нас в каждом доме засада ждала. Виноват ты, дед. Пусть начальник и комиссар решают твою судьбу, — закончил Иваненко.

Домнин все слушал молча. Что-то ему не нравилось в этом допросе. Больно ретив был Иваненко, от которого в другое время и слова не услышишь.

Я тоже думал. Жаль мне было старика. Вспомнилось, как он дрался с фашистами на мосту… Правда, тут же всплывали в памяти злополучные сапоги. Дисциплина слабовата. Своеволен старик, болтлив. Надо подтянуть его, надо и в отрядах укрепить дисциплину… Но не может быть, чтобы такой человек сознательно предал.

— Вот что, Иваненко. Отпусти деда. Пусть у нас при штабе побудет, — приказал комиссар.

— Как же так? Мы порядка не наведем, если такое прощать, — разволновался Иваненко.

— Отпусти, — коротко приказал я. — Верни ему оружие.

Когда Иваненко отдал деду оружие, Кравец запрыгал от радости, как ребенок, крепко прижимая к груди автомат.

Иваненко и дед ушли, Домнин посмотрел на меня.

— Что ты думаешь? — спросил я его.

— Думаю, что Иваненко особенно доверять нельзя.

— Основание?

— Пока подозрение, что трусоват, слабоват. Я анализировал его поход за продуктами, допрашивал партизан. Иваненко на базах показал себя безвольным командиром, спасал только свою шкуру…

— Тогда надо его отстранить от штаба.

— Да, надо.

— А в данном случае почему старается? — спросил я.

— Чувствует, что тучи над ним сгущаются, вот и выслуживается. Кравца наказать надо, но не методом Иваненко.

…Было только одно странно: почему нас не трогают фашистские каратели? Мы с Домниным решили дождаться связи с Севастополем и переходить в Заповедник.