В гольцах светает - [52]

Салогуб вздохнул. Память тотчас нарисовала ему белую юрту, девушку в алом халате. Он мысленно и далеко не благоговейно созерцал стройную девичью фигурку. Вдруг воображение подсунуло ему холеное надменное лицо. Салогуб пошевелил усами, но лицо не отступало. Сейчас же к нему пристроилось тощее тело, завернутое в яркий халат.

— Голова. Потомок князей Гантимуровых. От княжеской крови-то в тебе осталось — седьмая водица на киселе... Почему я должен ездить сюда, в эту чертову глухомань? Службу исполнять, преподавать уроки стратегии. А князь будет набивать свой карман. Мошенник! Нет, голубчик, князем скоро станет Гасан. Он обладает способностью руководить своими инородцами. А тебе придется того, убираться на родину своих идолов... А признаться, я тебе не завидую. Нет, твое сиятельство! Действительно, эти дикари способны на всякие мерзости.

В памяти исправника встал образ лохматого инородца с ножом на поясе. Он передернул плечами, налил рюмку из пузатой черной бутыли, поднял, любуясь малахитовой зеленью вина. Сделал небольшой глоток, кончиком языка облизнул губы.

— Все-таки батюшка неплохой гастроном. Прекрасный ликерчик добыл, справляя богоугодные дела. Оказывается, он не так прост. Мошенник! Допустимо, что его вонючая келья наполняется ароматом какой-нибудь дикой розочки, а?!

Исправник недовольно нахмурился. «Этот дьявольский запах. Керосин. Не ублажает же батюшка этой жидкостью свою душу!..»

В одиночестве исправник провел более двух часов. Отец Нифонт появился в дверях неслышно, с пухлым узлом в руках, из которого торчали беличьи хвосты. Салогуб было поспешил на помощь, но тот отклонил его попытку.

— Скудны стали приношения, — проговорил он со старческим кряхтением хороня узел под свое ложе.

— Инородцы обеднели или стали менее почтительны, батюшка? — не без лукавства полюбопытствовал Салогуб.

— Вопрос мудреный, сын мой, однако приношение скудное, — уклончиво ответил священник. Он, видно, не очень горел желанием вести разговор на эту тему, и Салогуб поспешил направить беседу в другое русло.

— Как прошло крещение?

— Слава богу. Последние инородцы обращены в веру христианскую, — с видимым облегчением ответил отец Нифонт. — Теперь младенцев окрещать будем да инородцев обучать закону божьему.

— Значит, весь Витимский Острог отныне православный, христианский? Триумф! Обо всем этом я непременно сообщу их императорскому величеству. Гм, — исправник кашлянул, покосился на священника. Однако тот занимался своим делом. Салогуб пошел дальше: — Государю будет приятно слышать, да и архиепископу тоже небезынтересно.

— Продли, господь, годы его, — оживился отец Нифонт, неистово взмахивая рукой. Он проворно нырнул за полог, отделяющий угол кельи, вернулся с хрустальной рюмкой, обтер ее полой рясы.

— После службы божьей не грешно и смочить горло богоданным напитком. Недуг и немощь из тела изгоняет, сын мой.

— В силе его я убедился, — вежливо отказался Салогуб. — Когда прилег я на твое ложе, меня охватило головокружение. Думал звать тебя, да не к месту останавливать службу. Слава богу, надоумил обратиться к этому напитку. Словно рукой сняло...

— Господь милостив, — заметил отец Нифонт и малость пригубил из рюмки.

Исправник пошевелил усами, наконец задал вопрос, который интересовал его:

— Почему в церкви стоит запах керосина, батюшка?

Священник взглянул на него, многозначительно поднял палец.

— В святом писании, запамятовал где, сказано: при окрещении ублажай голову окрещаемого елеем, но не имея под рукой должного, ублажай сие место благовониями великими... Керосин для голов инородческих даже пользительней: паразитов испепеляет. Тот же запах наполнял церковь еще при служении отца Ануфрия, — заключил отец Нифонт, приглашая гостя покинуть келью.

— Знавал я, батюшка, твоего предшественника, отца Ануфрия, — произнес Салогуб. — Великий был мошенник.

— Бог ему судья, — сухо ответил тот.

Исправник лукаво сощурился...

Выйдя на крыльцо, Салогуб почувствовал несказанное облегчение. Он расправил плечи, словно стряхивая удушье и сырость мрачной обители... Над головой висело ослепительное солнце, вздымая с земли едва приметную паутинку весенней испарины. Казалось, все кругом дышало. Дышали оживающая земля, густое чернолесье, и бледно-голубое озеро, и мшистые крыши домов, и охотничьи юрты.

Но гольцы по-прежнему сверкали блестящим изломом кварца. Их не коснулась весна.

Салогуб усиленно работал легкими, вдыхая этот многосложный весенний настой, одутловатое лицо его выражало блаженство.

— Инородцы сходятся на игрища. — Отец Нифонт, подобрав полы рясы, стал спускаться с крыльца. Из юрт выходили принарядившиеся люди с ружьями, луками. Одни седлали оленей, другие пешими торопились к озеру. Исправник проворно спустился с крыльца и, нагнав священника, не без интереса спросил:

— Любопытны ли их игрища, батюшка?

— Инородцы искусны в стрельбе, — ответил тот. — А равно и в езде на оленях. Сказывают, что Козьма Елифстафьевич, лучший стрелок, выбивал трубку из зубов бегущей супруги.

Салогуб даже приостановился от удивления, но отец Нифонт продолжал семенить ногами, и он поспешил за ним.

— Да однажды нечистый попутал ноги Валентины Семириконовны, то бишь первой супруги Козьмы Елифстафьевича. Споткнулась она, и стрела пронзила... Антихристовы дети! — неожиданно всполошился отец Нифонт. — Басурманы. Испоганили землю.