В гольцах светает - [46]

Подобие улыбки промелькнуло на лице Гантимурова.

— Их превосходительство плохо знает туземцев. У них ненависть к русским в крови. Вековая вражда за господство в тайге, искусно поддерживаемая шаманами.

— Гм... Мне кажется, этим искусством должны обладать не только шаманы...

На крыльце послышались легкие шаги, скрипнула дверь.

На пороге появился отец Нифонт. Он стащил с головы колпак из сивых шкур козьих ножек, троекратно перекрестился на передний угол, по-стариковски с хрипотцой произнес:

— Мир, дети мои...

Исправник расторопно подошел к священнику, неуклюже припал к сухонькой руке, до кистей прикрытой замызганным рукавом рясы.

— Продлит господь твои годы, сын мой!

Отец Нифонт клал персты на тучный затылок. Гантимуров оставался недвижим, лишь немного повернул голову в сторону священника.

— Мое тело опять мучит лихорадка, батюшка, — произнес он, встретив вопрошающий взор священника.

— Помоги, милостивый боже, изгнать недуг из тела раба твоего, — пропел отец Нифонт, осеняя крестным знамением Гантимурова.

Священник присел на стул, придвинутый услужливой рукой исправника, и, осведомившись о дороге, здоровье, спросил:

— Долго ли собираешься пробыть у нас, оторванных от мира, сын мой?

— В обратный путь готовлюсь. Рассчитывал побывать на прииске, но до половодья надобно быть в Чите.

— Недолго нас своим вниманием посетил. Недолго, — вздохнул отец Нифонт... — Я-то уж от мирских дел отошел. Но не грешно знать, что делается на свете белом. Намедни, будучи по делам богоугодным на прииске, слухом пользовался, что в Чите неспокойно. Боже упаси нас, — перекрестился священник.

— Слух верен. Подняли головы смутьяны в Чите, Верхнеудинске. Но войска генералов Мюллера-Закомельского и Ренненкампфа триумфально прошли от Иркутска до Читы. Всыпали пролетариям по пятую седьмицу, отбили охоту до крамольных выступлений.

— Вот сатанинские дети, разрази их гром! — истово перекрестился священник.

— Опасаться нечего, — поспешил успокоить Салогуб. — Солдаты их императорского величества наведут порядок. Вы можете спокойно служить верой и правдой на благо отечества.

— Мое святое дело, сын мой, и для душ людских пользительное. Насаждаю веру православную в таежной глуши. Приобщаю инородцев к вере христианской. Вот уже третий год милостью божеской здесь.

— Много ли инородцев в христиан обращено, батюшка? — полюбопытствовал Салогуб, созерцая сморщенное, как печеное яблоко, остроносое лицо служителя церкви.

— Не многие остались нехристями. Завтра, бог даст, остальных в православные обратим. Посети церковь, сын мой.

— Обязательно навещу, и с великим удовольствием, — заверил исправник. — Значит, с охотой инородцы принимают православную веру?

— С охотой и любовью, — подтвердил отец Нифонт и незаметно потер спину, должно быть вспомнив «дружеские объятия» приобщенных.

— Почетный родвич Козьма Елифстафьевич Доргочеев, сохрани бог его душу, сказывал передать, сын мой, — спохватился он, — что пушной сбор проходит успешно и он скоро явится сюда. Его люди, исполнив свой долг, предаются веселью.

Исправник прислушался. С улицы доносились охрипшие голоса.

— Превосходно, старшина! — оживился исправник. — Вот таких людей надо иметь под рукой, ваше сиятельство. Этот старшина, без сомнения, обладает искусством руководить своим народом.

— Но, к сожалению, таких людей очень немного, — невозмутимо заметил Гантимуров.

Тяжко простонали ступеньки крыльца, в комнату ввалился Гасан, легкий на помине. Салогуб поспешил навстречу.

— Гасан сделал, что сказал! — старшина с гордостью протянул отчет, подготовленный рукой писаря.

— «Четыре соболя с хвостами и лапами с каждой души мужского пола, итого двести восемьдесят соболей», — вслух прочитал Салогуб. — Превосходно, шуленга! Ты один покрыл недоимки прошлых лет всего тунгусского общества. Превосходно!

Рука исправника ласково скользнула по плечу Гасана.

— Ха! Гасан умеет говорить со своим народом! Об этом должен знать сам царь!

— Да, его величество будет знать об этом... Безусловно, все твои люди, старшина, сдали пушнину государю?

— Да, не осталось ни одного, не отдавшего четыре шкурки соболя, — подтвердил тот. Гасан сказал неправду: двое из его рода не сдали пушнину. Он схитрил: не хотелось уменьшать своей славы в глазах русского начальника.

4

— Это случилось, когда я охотился второе лето. Болезнь, взявшая мои ноги, застала меня в тайге. Несколько дней и ночей я лежал, и вокруг были лишь деревья и сопки. В сумке не осталось ничего, чем можно было поддержать жизнь. Кругом было много грибов и ягод, но я не мог пошевелиться, чтобы затолкать их в рот. Моя душа уже собиралась уходить из обессиленного тела, когда ушей коснулся шум шагов, потом ослабевшие глаза увидели человека. Он был совсем рядом, но не видел меня. Он проходил мимо. Я не мог пошевелить рукой, голос пропал от голода и страха: человек уходил, и с ним уходила жизнь! Слезы текли из моих глаз. И тогда я почувствовал: кто-то лижет мою ослабевшую руку. Я открыл глаза и чуть не пропал от радости: собака! Она облизала мне лицо, села рядом и стала звать хозяина. Он вернулся. Два дня потерял он, идущий по своим делам, пока унес меня на своей спине в стойбище.