В годы большой войны - [94]

2

Разведчица Альта работала в Берлине самостоятельно. Она имела прямую связь с Центром, собственный передатчик, своего радиста. До самого последнего мирного дня ей было запрещено пользоваться радиосвязью. Только с началом войны ее до сих пор молчаливый передатчик в первую же военную ночь заговорил в полный голос.

Сначала радист выходил в эфир часто — ночью и днем. Работы было очень много. Но после гестаповской облавы выход в эфир сократили до минимума.

И вдруг связь оборвалась… В функ-абвере это сразу отметили, но решили, что противник просто хитрит. На самом деле было совсем не так.

В условленный день радист не явился на конспиративную квартиру, где его поджидала Альта. Не было его и на запасной явке. Никто не знал, что произошло — арест, несчастный случай… Три дня назад после радиосеанса он ушел, забрав с собой передатчик, и будто провалился сквозь землю. Если радист арестован, не исключено, что он может выдать ее, не выдержав пыток в гестапо. Правда, радист мало что знал об Ильзе Штёбе, только ее кличку.

Со всеми предосторожностями Альта решила выйти на связь с одним из своих товарищей. Но и он был в неведении. Сообщил только, что радист потерял Москву. Он строго по расписанию выходил в эфир, но Москва не отвечала. И радист не слышал Москву. В причинах этого разобрались много позже — радист перепутал схему месячного расписания связи с Центром. Небольшая ошибка оборачивалась трагедией.

Вот когда Ильза Штёбе всем своим существом ощутила полное одиночество. Одна — и никого рядом! Где-то поблизости были друзья, единомышленники, но Ильза не вправе была их разыскивать. Да и как их найдешь…

В эти же дни на плечи Ильзы Штёбе свалилось еще одно горе — погиб ее старший брат, коммунист-подпольщик, захваченный гестапо во время налета на конспиративную квартиру. Его приговорили к смертной казни, и желтые плакаты, расклеенные по всему городу, извещали берлинцев, что приговор приведен в исполнение. Брат Ильзы так и не назвал своего настоящего имени. Палачам-гестаповцам никакими пытками не удалось заставить его говорить… Ильза знала, что это о нем, о ее брате, кричат желтые плакаты. А мать ничего не подозревала и все ждала своего Густава.

Теперь Ильза чаще бывала у матери, иногда оставалась у нее ночевать. Мать вспоминала про отца, много говорила о Густаве, о его детских шалостях и о том, как счастлива была раньше их семья и какие платьица Ильза носила в детстве…

Все это терзало душу Ильзе. Она сдерживалась, как могла, но если мать замечала, что ей не по себе, Ильза объясняла свое состояние приступами боли в почках. Ильза действительно тяжело страдала от болезни, не отступавшей от нее вот уже столько месяцев.

И от Курта тоже больше не было никаких вестей. Последнее письмо она послала ему за неделю перед войной.

«Дорогой мой! — писала она. — Сейчас я как сумасшедшая от радости… И все потому, что получила от тебя весточку…

Очень счастливой назвать себя не могу, приходится чертовски трудно. Работа начинается в четверть восьмого, встаю в шесть. Официально заканчиваю в половине пятого, но если бы ты захотел меня найти, застал бы на работе и в половине седьмого. Ты же знаешь — хорошая рекомендация обязывает. Начинаю понимать, что такое реклама. Есть ли у вас там что-то подобное, там, куда я стремлюсь всем сердцем и мыслями? Напиши мне обо всем, что тебя окружает, как там дышится на нашей земле. Мы все считаем ее своей, нашей землей. Именно нашей!

Что тебе сказать о Берлине? Он превратился в столицу самонадеянных посредственностей… Твоя квартира больше не существует. Бомба разрушила дом, где ты жил. Мое новое жилье сохранилось, но войти в него не так просто — разбит пролет лестницы.

Желаю тебе счастья, милый. Горячий тебе привет от всех. Твоя Альта».

Курт Вольфганг писал ей в последний раз:

«Моя дорогая Альта! Ты написала такое чудесное письмо, что я не могу сказать тебе лишь простое спасибо… Я всегда радуюсь твоим милым письмам, прежде всего их бодрому тону, хотя знаю, как тебе приходится трудно…

Мне нужно дать тебе один совет. Не воспринимай его как официальное указание. Мне и самому грустно, когда я пишу тебе эти строки. Ты как-то писала мне, что долго хранишь мои письма. Не надо, милая, этого делать. Для тебя они источник дополнительной опасности. Не носи их с собой. Тебе известны правила нашей работы. В час надвигающихся испытаний шлю тебе самые наилучшие пожелания. Всегда твой К.».

А в Центре, в Москве, тоже забили тревогу — Берлин перестал отвечать на вызовы.

3

Вот уже несколько месяцев, с того дня, как началась война, полковник Беликов почти не спал. Это было постоянное, мучительное ощущение. В течение суток удавалось только урывками прилечь на два-три часа, и тогда он будто проваливался в глубокую темную яму… Но едва раздавался звонок или в комнату осторожно входил дежурный с папкой радиограмм, как Григорий вскакивал и, словно умываясь, проводил ладонью по воспаленному лицу, силясь прогнать остатки тяжелого сна.

А служба требовала бодрости, свежести мысли. В голове надо было держать сотни фактов, подробности донесений, поступавших через узел специальной связи из тыла врага. И не только сохранять все в памяти, но анализировать, сопоставлять и, постоянно напрягая мысль, решать, где достоверные сообщения, а где могут быть неточности, если не дезинформация…