В годы большой войны - [139]

Материалов этого процесса в архивах гестапо не сохранилось. Ничего! Ни единого документа — ни приговора, ни судебного протокола. Все было уничтожено. До нас дошли только обрывки трагических событий, происходивших в те дни в судебном зале и в тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе.

За два дня до процесса Ильзе Штёбе разрешили свидание с младшим братом и матерью. Последнее свидание. Ильза утешала мать и разговаривала с братом о том главном, что было для нее выше жизни. Тихим, как дыхание, голосом она назвала пароль и адрес, по которому нужно пойти и сказать, что Ильза никого не выдала, ничего не рассказала. Пусть будут спокойны. Через брата Ильза восстанавливала разорванную связь между звеньями ее подпольной группы. Группа должна работать! Как эстафету, как факел, зажженный от пылающего сердца, Ильза передавала брату завет — продолжать борьбу. Эрвин принял наказ сестры, выполнил все, что она просила. Он стал работать в подполье. Через полтора года его тоже арестовали и приговорили к смерти. Это было в конце сорок четвертого года, когда фашизм вместе с Гитлером доживал последние месяцы…

До нас дошли слова Альты, сказанные в тюрьме соседке по камере Клерхен Тухола. Избитая, в кровоподтеках возвращалась она с допросов, на лицо ее нельзя было смотреть без содрогания. Но она находила в себе силы улыбнуться коммунистке Клерхен Тухола: «Сегодня они опять ничего от меня не добились».

Несколько раньше, когда Ильза услышала от соседки, что там, на Восточном фронте, Красная Армия окружила под Сталинградом гитлеровское трехсоттысячное войско, глаза ее засветились радостным светом. Она сжала руку Тухолы и прошептала: «Значит, и наша работа не прошла даром…»

Вероятно, военно-полевой суд длился всего один день. Вечером четырнадцатого декабря — Клерхен Тухола хорошо запомнила этот мрачный, пасмурный зимний день — Альта вечером пришла в камеру, легла ничком на тюремную койку и долго лежала, стиснув ладонями голову. Потом встала и сказала соседке: «Ну вот и все кончено — меня приговорили к смерти…» И снова умолкла. Тухола ни о чем ее не расспрашивала. Помолчав, Ильза заговорила снова: «В последнем слове я им сказала: «Я не совершила ничего несправедливого… Вы незаконно приговариваете меня к смерти…»

Еще она сказала: «Я выдержала, Клерхен!.. Теперь можно сказать, что выдержала, — все позади… Своим молчанием я спасла жизнь по меньшей мере трем мужчинам и одной женщине…»

Одним из троих мужчин, о которых говорила Ильза Штёбе, был человек, работавший в Москве, в германском посольстве. Он работал рядом с ее Куртом, Куртом Вольфгангом, которому только в мыслях могла послать Ильза последнее слово привета.

Через несколько дней начался следующий процесс, тоже закрытый, но о нем удалось узнать больше — из гестаповских донесений, которые вошли в обвинительное заключение. В одном из них давалась общая оценка организации. Это было секретное донесение в ставку Гитлера из отдела контрразведки имперского управления безопасности.

Один перечень донесений, переданных в Москву с помощью тайных коротковолновых передатчиков, занимал в обвинительном заключении две страницы. Но это была только часть донесений, которые удалось расшифровать службе дешифровки функ-абвера. Общее число донесений исчислялось сотнями.

Второй процесс начался сразу же, как только Ильзу Штёбе и Рудольфа фон Шелиа приговорили к смерти. Он происходил в том же доме на Шарлоттенбургштрассе, в том же зале с двойными звуконепроницаемыми дверями, и обвинение поддерживал все тот же прокурор Манфред Редер. Он буйствовал и кричал на подсудимых, и его голос, похожий на крик ночной птицы, переходивший вдруг на визгливые ноты, разносился в мрачной тишине зала.

Он обвинял людей в предательстве, в измене фюреру и народу, называл их действия ударом ножа в спину доблестным солдатам, которые осуществляют миссию борьбы с большевиками…

— Кто они, эти люди, сидящие на скамье подсудимых? — патетически вопрошал Редер, обводя злым взглядом сидящих перед ним подсудимых. Манфред Редер изощрялся в непристойных инсинуациях, обливал подсудимых грязью, называл людьми аморальными. Он бессовестно клеветал на них, потому что таковы были указания Геринга — представить дело так, будто побуждающими мотивами их поступков были низменные чувства.

— Что он там говорит, этот человек?!. Вы только послушайте! — Арвид Харнак возмущенно повернулся в сторону, где сидел Харро. Но полицейский приказал замолчать — подсудимым не полагается разговаривать.

На скамье подсудимых было двенадцать человек. Среди них три супружеские пары — Шульце-Бойзены, Харнаки и Шумахеры. Из женщин была еще Эрика фон Брокдорф. Она сидела на передней скамье, вызывающе глядя на прокурора, порой улыбалась и бросала ему иронические реплики. Это была уничтожающая, разящая улыбка, в ней сквозило пренебрежение, гадливость, насмешка над прокурором — мелким и ничтожным человечишкой, злым, как скорпион. Подсудимая Эрика фон Брокдорф выводила Редера из себя своей улыбкой.

Когда прокурор заговорил о сборищах, подразумевая вечер четырнадцати пунктов, Эрика бросила ему со скамьи подсудимых: