В глубине зеркал - [118]

И вот мы поехали с Микки поездом. Микки, который очень любил гулять, который от одного слова «гулять» впадал в раж, тут, даже если останавливались на полчаса, через три секунды, сделав свои дела, мчался в купе. Он боялся, что поезд уедет без него.

Нас поселили в «Ореанду», перестроенную для богатых туристов. Но зимой богатых там нет, и она пустовала — три этажа были просто закрыты, а на четвертом мы с моим пекинесом иногда бывали вдвоем. Вечером, когда нужно было его выгуливать, мы только доходили до лифта — а около лифта был разбит маленький зеленый садик, полуискусственный — и Микки там задирал лапу, делая вид, что все это — настоящее. И как-то днем, когда мы поехали на съемку, Микки тоже по привычке задрал лапу под искусственной пальмой, а в это время к лифту подошел директор гостиницы. Но (вот она, вышколенность нынешнего персонала гостиницы!) — директор сделал вид, что ничего не заметил.

В старый Новый год приехали новые русские в своих неизменных тогда малиновых пиджаках и с детьми. Дети были одеты как дети XIX века: в лаковых туфельках, в кружевных платьицах, мальчики — в бархатных курточках. Но они все равно выглядели ряжеными, хоть и дети. А «мои» — с которыми я снималась — в этих платьях выглядели абсолютно естественно.

Я первый раз снималась с детьми и думала, что надо просто использовать их реакции, как зверей подманивать на то, что им знакомо. Но нет — они вели себя абсолютно как актеры, они понимали, что играют, даже самые маленькие.

Я помню рассказ Таланкина о том, как они с Данелией снимали фильм «Сережа». Фильм мне нравился еще до того, как я стала работать с Таланкиным. Мне нравилась сцена, когда маленький Сережа, которого не берут в Холмогоры, плачет настоящими слезами, у него почти истерика: «Я хочу в Холмогоры! Я хочу в Холмогоры!..» Это «Я хочу в Холмогоры» у меня дома стало игрой: когда чего-нибудь хочется, не надо объяснять — как сильно, а сказать просто: «Я хочу в Холмогоры!» — с этой именно интонацией.

Когда я Таланкина спросила: «Как же вы заставили мальчика плакать?», он рассказал: «Мы с Данелией разделились на две маски — он был добрый, а я — злой. Потому что мальчик капризничал, он не хотел не то что плакать, но даже произносить эти слова. Он устал и зажался. И тогда я стал кричать, что он срывает съемку, что это — большие деньги и что я его оставлю на ночь в этом павильоне, а тут огромные крысы. А «добрый» Данелия говорил: «Ну что ты, Игорь, он еще маленький, нельзя его оставлять, потому что крысы такие большие». А я говорю: «Да нет, какой он маленький, если он так подводит всю группу». В общем, у мальчика навертываются слезы, я говорю тихо: «Камера! Играй!» И мальчик на этих слезах: «Я хочу в Холмогоры! Я хочу в Холмогоры!» Сняли». Потом Таланкин к нему подбежал, обнял и сказал: «Прости меня, милый, я ведь специально тебя…» И тот, еще плача у него на плече: «Да я понял это, я же понял, что это игра!» Дети это понимают, но не все. Артистичные дети. Видимо, это закладывается в детстве — реакции, артистизм, вкус, отношение к жизни и даже к костюму.

Дети и животные. За животными я наблюдаю всю свою жизнь. У меня всегда жили кошки и собаки.

Артистизм — это, видимо, повышенная чувствительность к месту, где находишься, и к чувствам тех, с кем общаешься. С этим надо родиться. Это избранность. Кстати, это чувство есть почти у всех животных.

Я раньше подбирала животных на улице, в основном пуделей. Почему-то пудели чаще теряются. Раздавала своим приятелям. И вот когда все мои друзья были уже «опуделены», я нашла мою Машку — она была вся в крови, избитая. Прожила у меня четырнадцать лет (пока не умерла…).

А пекинеса Микки мне подарила моя подруга Маквала Касрашвили, солистка Большого театра. Он у нас жил по очереди: когда уезжала я — Микки оставался у Маквалы, когда на гастроли ехала Маквала — он возвращался ко мне. Он был домашний клоун. Любимец. Знал два языка — в доме у Маквалы говорят по-грузински. А когда Маквала подходила к инструменту, радостно бежал туда же и нота в ноту повторял за ней все экзерсисы.

Микки приехал в Ялту тогда, на съемки, не первый раз. Он с нами был там как-то весной на отдыхе. Поэтому все углы набережной были помечены им год назад.

Итак, Микки стал актером. В «Маленькой принцессе» он прекрасно понимал, что делает. Один раз в кадре мне надо было палкой разбить на столе вазу, рядом с которой лежал Микки. В первом дубле я не рассчитала и вместо вазы попала по нему. Он в ужасе полетел со стола. Думала, что второго дубля не будет, но Микки согласился работать дальше. И уж в следующий раз я не промахнулась. Но после этого Микки всегда позволял делать только два дубля.

У меня был еще кот-философ, звали Миша (МММ — Маша, Миша, Микки). Он обожал играть с Микки и Машкой: спрячется в коробке, они чувствуют, что он там, но не видят, и носятся вокруг. Вдруг из коробки высовывается лапа — и «бам!» кому-нибудь из них по голове.

Он не любил, когда я уезжала, и стал метить мои чемоданы. Платья тут же приходилось сдавать в химчистку. Я пробовала его обманывать — соберу чемодан и забросаю его книгами, вещами. Так обманывала, обманывала… И вот еду в Японию. В Шереметьеве таможенник спрашивает: «Что у вас там?» — «Платья…» Открывает, а там кот. Однажды он убежал, два дня не могли найти, объявления повесили. Тут соседка с верхнего этажа говорит: «Это не ваш кот между двух рам забился? А то я хожу и думаю: какая-то рыжая старая шапка валяется…»