В Гаване идут дожди - [18]

Этим список передряг в жизни Моники вовсе не исчерпывается, ибо сюда надо прибавить жадность и наглость таких людей, как Манолито-Бык, домогательства мужчин, навязывающихся в сутенеры, тупость и пошлость знакомых, грубость служащих в государственных учреждениях – в общем, все то, чем одаряет каждодневный осточертевший быт. Но страшнее всего одиночество, в котором приходится жить, даже, бывает, веселясь в шумной компании, ибо постоянно напоминаешь себе, что надо быть начеку и никому не доверять. В конце концов все это не так ужасно и не хуже того, что терпят другие, но эти проблемы, как ни старайся, ей не разрешить, и оттого на душе совсем невесело.

Моника идет в спальню и смотрится в большое трюмо рядом с кроватью. Зеркало ей подарил Герман, немец, с которым она жила почти год, обожавший, как почти все мужчины, видеть свое отражение во время акта любви. Зеркало, воспроизводя плоть, делает ее более желанной и соблазнительной, словно бы самое большое удовольствие состоит не в прикосновении, а в созерцании отражения – третьего участника постельной сцены, который удовлетворяет желание стать с партнерами единым целым и в то же время остаться самим собой.

Герман любил, чтобы Моника ложилась в постель обнаженной и мастурбировала перед большим зеркалом, а он, сидя в кожаном кресле, глядел не на нее, а на ее отражение. Но не только это нравилось Герману. Особое удовольствие ему доставляли игры с наручниками, искусственным фаллосом, удушливыми масками и всякого рода возбуждающими игрушками, увиденными не иначе как в эротических ужастиках.

– Что мне делать? – спрашивает себя Моника вслух, словно актриса у невидимой публики, только вместо публики на нее из зеркала смотрит она сама. Наверное, именно так могла бы произнести эту фразу знаменитая старая актриса, недавно посетившая Меркадо. Но Моника не актриса, она просто молодая девушка, отдающаяся иностранцам за деньги и за кое-какие материальные блага и нуждающаяся в благополучии духовном, которого ей никак не найти.

– Что мне делать? – повторяет Моника. – Самое лучшее – это… – отвечает она все так же вслух и с пафосом, но прерывает себя на полуслове.

В зеркале шевелятся ее губы, а так как в зеркале все отражается наоборот, ей представляется, что отражение ее передразнивает: «Отэ еешчул еомас…» Она усмехается и невольно вспоминает мать, которая тоже иной раз громко разговаривает сама с собой и вообще любит всякие словесные игры, особенно скороговорки (Карлос-краб у Клары-крали украл красные кораллы).

Моника возвращается в столовую, и отражение в зеркале исчезает, но образ матери маячит перед глазами, овладевает мыслями. «Сколько же времени я ее не видела?» Она ясно слышит, как мать говорит: «Я поздно вернусь. Возьми что-нибудь из холодильника, сделай домашние дела и ложись спать». Далее, как фото из альбома, перед ней мелькают новые картины, одно воспоминание сменяется другим, вот мать кричит: «Ты, соплячка, еще мала, чтобы учить меня жить!», взмахивает рукой, как саблей, и влепляет ей пощечину.

Моника прикусывает губу и отправляет мать в самый дальний закуток своей памяти.

«Эй, цветы, кому цветы?!» – слышит она крики продавца цветов, наверное, возвращающегося после своего дневного обхода домой, где жена его спросит: «Все розы продал?» – а он, смеясь, покажет ей несколько смятых банкнот. А может быть, нет у него ни дома, ни жены и, оставив где-нибудь свою корзину, он пойдет в бар и скажет: «Двойной ром», потому что без стаканчика рому невозможно стряхнуть страшную усталость и шагать по улицам дальше.

Монике не пришлось целый день торговать цветами, и она вовсе не устала, но, невольно вспомнив слова матери, идет к холодильнику, открывает, берет бутылку виски с этикеткой «Джонни Уокер» и наливает немного в стакан, бросив туда два кубика льда. Где-то, неизвестно где, ее мать поднимает сейчас свой стакан, в котором поблескивают два кубика льда, и чокается с молодым холеным мужчиной. «За тебя, дорогой», – говорит она, а стаканы с виски звякают: чин-чин.

Не произнося никаких тостов, Моника медленно потягивает виски, стараясь навсегда отделаться от воспоминаний о матери, которая, вопреки всему, часто всплывает в памяти.

Вместо матери теперь вспоминается Малу и ее предложение бежать из страны на плоту из автопокрышек.

«Нет, я еще с ума не сошла, – говорит себе Моника. – А может, мне дается шанс в жизни? Но зачем уезжать? Тут совсем неплохо живется. Хотя…»

Она бы еще долго раздумывала над этим вопросом, взвешивая все «за» и «против», ибо страх был велик, и этот жуткий страх сковывал душу и мешал на что-нибудь решиться, но зазвонил телефон, мысли лопнули, как мыльные пузыри – пам, – надо брать трубку.

– Алло, бабушка! Как ты там?… Да, да, не волнуйся… Слушай… Тебе нужны деньги?… Но… Этого не хватит… Ладно, постараюсь скоро завезти… Как себя чувствуешь, бабушка?… Ну, пока, – говорит она и быстро вешает трубку.

Монике больше не хочется говорить ни о себе, ни о Малу, и она переводит разговор на другие темы.

– Скажи, почему такой культурный человек, как ты, дошел до такой жизни? – Ее взгляд скользнул по весьма скромной обстановке моего жилища: старое бюро, стол со сломанной ножкой, три потертых стула, софа, старинные настенные часы, советский черно-белый телевизор на деревянном ящике.