В фиордах, где не заходит солнце - [10]

Мимо нас проплывает плоский мыс. Вот открылась Капустная бухта — Колесбукта. Пересечем ее, а по ту сторону прижался к крутому берегу Грумант.

Никто нас не встречает. Лишь белеют пеной, изламываясь у линии прибоя, волны да белые птицы — тесной толпой на настиле пирса.

Подходим. Пирс — пристанище бесчисленных чаек. Их здесь столько, что яблоку, как говорится, негде упасть. Сидят, плотно прижавшись друг к другу. Видать, излюбленное место отдыха. Налопались рыбки и сидят себе переваривают.

Толстенные деревянные сваи прочно загнаны в морское дно, на них — доски. Как-никак дерево не камень: теплее, удобнее, уютнее. Вот чайки и облюбовали пирс. Тем более что он только им и служит. Корабли сюда не пристают.

Когда наш бот совсем уж близко, неподвижно сидевшие чайки начинают беспокоиться, вертеть головами и вдруг поднимаются вверх огромным белым облаком, уступая нам пирс. Птицы знают, что мы ненадолго, что скоро они смогут вернуться назад и сидеть сколько душе угодно, и никто им не помешает.

Откуда уходит человек, там вновь воцаряется тишина, наполненная лишь шумом прибоя да криками птиц.

Грумант точно приклеен к высокому берегу. Только посредине рассекает его пологая долинка, по которой можно подняться вверх, пройти в горы, проникнуть в другие долины. По этим распадкам, как называют их на Дальнем Востоке, легко добраться до Лонгиербюена, который лежит к северу отсюда.

На крутых скалах, нависших над Грумантом, гомонит птичий базар. На горных откосах отшлифованные льдами и ветром высятся, точно башни замков, отдельные утесы. Там, в самом небе, кричат у своих гнезд птицы. Их очень и очень много. В бинокль хорошо видно, как торчат они одна подле другой.

Низкое облако приплыло с моря, зацепилось за зубцы замковой башни и застряло на ней. Верхние карнизы птичьего города уже едва различимы в сером тумане.

Пришвартовались. Выбираемся на покрытый слоем чаячьего помета и перьев пирс. Настил никто не ремонтирует, некоторые доски сдвинуты, меж ними широкие щели, и видно, как перекатываются внизу, под ногами, неспокойные волны. Шагать тут надо осторожно: поскользнешься и загремишь вниз.

Вдоль берега вбитые в землю, так же отшлифованные льдами и ветрами, как камни скал, ряды бетонных свай. На них стоят деревянные стены домов. Еще прочные, крепкие. Из поселка к пирсу сбегает рыжая от ржавчины железнодорожная колея. Куда ни глянешь — всюду немые приметы недавней человеческой деятельности.

В недалеком прошлом Грумант, Грумант-сити или Грумант-бюэн, как по-разному называют его, — красивый, компактный поселок.

(Кстати, замечу, что в шпицбергенских топонимах большой разнобой: в одних источниках употребляют английские, в других норвежские, в третьих — русские. Здесь и далее я попытался давать транскрипцию норвежских названий в том случае, если нет уже твердо установившихся традиций употребления их по-русски.)

Упорно карабкаюсь вверх по довольно крутому склону. Из-под ног осыпается гравий. Решил подняться как можно ближе к башням и зубчатым стенам птичьего замка. Не дает покоя проклятый кинофото-любительский зуд. А вдруг уникальный кадр?

Я и сам заядлый охотник, знаю, что они порой лезут куда не следует. Однако с фотолюбителями не идут ни в какое сравнение. Таскаешь с собой аппарат лишь затем, чтобы грохнуться вместе с ним где-нибудь. Хорошо еще, если не свернешь шеи. А на мне, кроме фотокамер, бинокля, бокса с телеобъективами и пудовой киноаппаратуры, еще и ружье, чтобы пугать птиц. Не стрелять, нет! Пугать. Вот уж если сорвусь отсюда вместе с сыпучей каменной лавиной в волнующееся далеко внизу море — то-то шуму будет!

Весь склон, по которому я взбираюсь, порос розоватой травкой, шапками мхов, пестреет от цветов и шляпок сыроежек. А кроме того, тянутся пряди шерсти овцебыков, по-латыни — Ovibos moschatus. Склон, по которому я лезу чуть ли не на четвереньках, для этих животных — сущий пустяк. Они слонялись по кручам вдоль и поперек, терлись боками о камни и натрусили шерсти.

Светятся маленькие синие чашечки цветов, словно голубые огоньки. И шляпки сыроежек — красные, желтые, коричневые — тоже кажутся цветами. Если уж на Шпицбергене зеленеет где-то травка, то грибов в этом месте необорно. И не только сыроежек. Тут и синяков предостаточно.

А по траве и грибам, как осенняя паутина, серовато-бурые нити — волосы, а то и целые пряди шерсти овцебыков. А уж и мягкая, а уж и упругая! И нежная-нежная… И длинная — пряди до метра и больше. Собираю, заталкиваю в карман. Сую, сую, а все словно ничего там нет. И не весит ничего. Будто карман совсем пустой. А сунешь руку — вроде погрузил ее в мягкое и нежное тепло.

Анатолий Чапчай, который колдовал сегодня у мотора нашего бота, рассказывал: «Столько этой шерсти насобирал, что сам напрял нитей и связал свитер для дочки. Чудесная вещь получилась. Уж на что в Ленинграде бывает сырая стужа, а под овцебычью шерсть не проникает. Легко и тепло».

Облюбовали они, наверно, этот склон — шерсти полно. Я внимательно осматриваю дали — вдруг увижу! К сожалению, пусто. Следов много, целые тропки во мху протоптаны, и шерсть везде клочьями, а самих овцебыков нету.