В двух шагах от войны - [42]

— Помню, Витя, помню, — вроде бы виновато сказал Арся, — соплей голландской я тебя обозвал.

Морошкин позеленел.

— Вот видите, видите, — завопил он, — издевается!

— Не ори, Морошкин, — уже совсем серьезно сказал Арся, — видишь, тебе-то не очень приятно, а ты Соколову похуже ляпнул. Ему тяжело было, все видели, а ты взял и нарочно ляпнул. Так?

Он помолчал, потом посмотрел на Баланду и строго сказал:

— Теперь ты, Баландин Василий. — Он сказал это так, что Васька вскочил, даже руки по швам вытянул, и все засмеялись. Васька недоуменно огляделся и, злой как черт, сел.

— Чего тебе Баландин? — спросил он, растягивая слова.

— А вот чего, — сказал Арся, — помнишь, что ты ночью под брезентом Славке одесскому сказал?

— А што я такого сказал?

— А спросил ты его: зачем он к нам из своей Одессы приперся. Спросил?

Баланда засопел, но ничего не ответил.

— Да брось ты, Арся, — смущенно сказал Славка.

— Ты меня прости, Славка, но этому я скажу. И все пусть послушают. Ты знать, Вася, хотел? Вот и знай. У Славки отец под Одессой погиб — раз! Корабль, на котором мать и братишка из осажденного города плыли, Гитлер потопил — два! Сам он с августа прошлого года в партизанском отряде связным был — три!

— Кончай, Арся, — взмолился Славка.

— Нет! Дальше слушайте. А ты, Славка, не стыдись, тебе стыдиться нечего. Теперь четыре — ранили его в бою, и попал он в госпиталь в Вологду. А там услышал, что в Архангельске скоро набор в Школу Юнг будет, ну, подлечился и к нам направился — это пять! А ты, не узнав ни шиша, спрашиваешь, зачем он из своей Одессы, где пальмы растут, к нам приперся?! Нету там пальм! Камни обгорелые да железо покореженное там есть, а пальм нету!

Все молчали. У Васьки тряслись толстые губы. Арся стоял, положив руку на плечо Антона, и рука у него дрожала.

— И еще скажу, — тихо продолжал он, — не хотел, а теперь скажу. Что ты, Василий, в своей жизни сделал? Хлеб у слабых отбирал. Сигареты и шоколад у союзничков стрелял. Чулками заграничными вместе со Шкертом спекулировал. Или, может, учился? Или, может, трудился на пользу Родине? Думаешь, мы не знаем, почему это вдруг Колька мезенский, слюнтяй этот, мне по уху дал?

Где-то под столом громко всхлипнул Карбас.

— Хлюпаешь? Хлюпай, хлюпай. Тебе в голос реветь надо…

— Будет, Арся, — прервал его Саня.

— Нет, не будет! — крикнул Арся. — Последнее я хочу спросить у тебя, Баландин: ты небось знаешь, где у всех отцы и старшие братья находятся? А твой папаша где?

— Нельзя так, Арся! — закричал я.

— Зачем ты? — сморщившись, спросил его Антон. — Не надо бы…

— Надо! — хрипло выкрикнул Арся. — Надо, чтоб другим… — Он устало махнул рукой и сел рядом с Антоном. — Ладно, я все сказал. Пускай другие говорят, как жить вместе будем.

Как пришибленные молчали ребята, и вдруг послышались какие-то странные звуки: это, уткнувшись лицом в стол, ревел Васька Баландин. Все растерялись. Антон вылез из-за стола и подошел к Ваське. Потрогав его за плечо, он сказал:

— Да будет тебе, ну… Это он не со зла, понимаешь…

Васька отбросил руку Антона, неуклюже перебрался через скамью и полез вверх по трапу. Я кинулся за ним.

— Оставь, — сказал Антон и придержал меня за рукав, — ему сейчас одному побыть лучше.

— А может, он… — сказал я.

— Ничего с ним не будет, — сказал Толик из Находки.

И тут «выступил» Шкерт.

— Сознательные все? Да? — медленно говорил он. — Чистенькие все! Маменьками обласканные! А я, может, и слова такого не знаю — «мама». А ты, питерский, Ваську не жалей. Не нужна нам твоя жалость. И знаем мы, какой ты сам-то «сознательный»! И про тебя, и про Гикова. Знаем!

— А знаешь, так скажи. Грозить-то зачем? — сказал Антон.

— И скажу, когда надо будет! — продолжал Шкерт. — И нечего на нас, как на собак, смотреть…

— Подумаешь, разобиделся, — спокойно сказал Толик, — я тоже детдомовский. И никто на меня, как на собаку, не смотрит.

— Ладно, — сказал Антон. — Поговорили… и хватит!

Шкерт, криво усмехаясь, замолчал. И все молча стали расходиться кто куда.

Арся стоял на баке, опершись на фальшборт, и угрюмо смотрел на воду. Когда я встал рядом, он даже не повернул головы. Так мы помолчали, а потом он спросил:

— Ругать пришел?

— Да нет, — ответил я, — только зря ты так на Ваську.

— Сам знаю, — буркнул Арся, — со мной это теперь часто бывает: хочу как лучше, а получается как хуже. Злой я стал. Сам себя иногда боюсь. Плохо это, а?

— Самому трудно, — сказал я.

— Вот, — согласился Арся, — а что делать, не знаю. Эх, на фронт бы мне — там бы знал, что делать.

— Ты уж хотел, — сказал за нашими спинами Антон.

Арся резко повернулся.

— Ну, Антон! — сказал он. — Ты уж лучше не говорил бы этого.

— Так я только тебе, — сказал Антон, — а Соколов — свой, свой в доску…

Сказал он это таким тоном, что я не выдержал.

— Корабельников, — сказал я, — в зубы врежу.

— Давай! — смеясь, сказал Антон.

Я сжал кулаки, но тут Арся взял меня за запястья и легко посадил на палубу.

— Драка на корабле почти что бунт. А за бунт раньше на реях вешали, сказал он. — Сиди! А ты, Тошка, и в самом деле: либо так, либо так…

— …Ты слышал, что Шкерт говорил? — спросил Антон. — Что они знают?

— Мало ли что… — неопределенно сказал Арся. — Мы с питерским чистые как огурчики. — И он подмигнул мне.