В движении вечном - [108]

Понятное дело, что и при развитом социализме, когда всеобщее равенство-братство объявлено полное, для обладателей «лапы» с известной растительностью и на физфаке проложен особый подход. Приходит в комиссию заявочка персональная с завидным местечком, и тот час же по фигу цифирь трудовая пятилетняя оценочная, отвали, братва, моя черешня; ну а простому оболтусу с зачеткой всплошную на «удочках» одно лишь предельно прозрачно высвечивается:

— Эх, братец Игнат, загремим сто пудов в педпоток! — только месяц прошел, а уже и сейчас раз за разом приятель Серега нудит.

Вот он, вот он тот самый кошмар.

Педпоток неизбежный или «бедпоток», как его давным-давно братишки предыдущие характерно переиначили. А именно братишки те самые, которым хоть и посчастливилось доковылять в итоге до заветных дипломовских корочек, но только на цифорке очень уж мизерной. Именно их самых низкоуспеваемых студентов физфака объединяли на последнем курсе в отдельный поток, читали наскоро педагогические дисциплины, а затем на распределении — почти всех поголовно в село на учительство.

Вот тебе, бабушка, и юрьев день!

Вот тебе и спрос, и престижи, вот тебе и открытия грандиозные… Кар-тинки вновь совершенно иные встают пред глазами, до боли знакомые: глушь-тоска беспросветные, сырость, грязюка и слякоть осенние, вновь те же «родные-живые» картинки конкретно встают пред глазами.

— Вот дурень-то, дурень, и что ж я батю не слушал? — запоздало сетовал новый приятель. — Говорил, говорил сколько раз, подавай в политех, на метрострой подавай… А и чем не резоны, без вариантов работка в больших городах! Любая зачетка деревней не пахнет, хоть ты на одних пересдачах тяни до диплома.

Подобно Сереге Гончару и другие бывшие школьные рационалисты, а нынче сачки да двоечники, словно вдруг спохватились в одночасье, когда деревенская глушь предстала вот так конкретно и живо, пускай хоть и через пять лет, но предстала неотвратимой реальностью:

— Запрут на три года в село, отрабатывай годики… Так, глядишь, и засядешь на целую жизнь! — говорили многие уже почти с безысходностью. — На картошке засядешь да свиньях с курями…

Причем, если совсем недавний армейский кошмар маячил салажным уничижительным статусом лишь над парнями, то кошмар новый через пять скорых лет не признавал никакого разделения полов. Однажды в ноябре случился плановый культпоход всей группой в Художественный музей. Игнат пристально всматривался в привлекший особо его внимание живописный лесной сосновый пейзаж на боковой стенке просторного зала, как вдруг совсем рядышком послышалось шепотным хором и с неподдельным ужасом:

— Какой кошмар, какой кошмар!

Две девчонки из группы, Ирочка Харсова и Аллочка Кирильчик тоже всматривались, всматривались еще пристальней, но в картину другую, что висела неподалеку. Картина эта называлась «Приезд учительницы». Полотно было довольно велико по формату, и в центре его тот час бросалась в глаза молодая дама в шляпе и платье еще дореволюционных фасонов, присевшая то ли с усталостью, то ли даже с какой-то очевидной безысходностью на большом дорожном чемодане. Вокруг было просторное крестьянское подворье, резвились на ярком солнышке куры и гуси, и даже небольшой поросенок, суетилась рядышком старушка-крестьянка в паневе и платочке наглухо. День вообще был изображен весенний, веселый, и все сущее вокруг ликовало и резвилось, но в глаза почему-то мгновенно бросалась именно сама «учительница» среди своей раскиданной небрежно дорожной клади, бросались в глаза мгновенно усталость неподдельная и! — и вот эта ее явственная дремучая безысходность.

— Какой кошмар, какой кошмар! — снова и снова с ужасом неподдельным шептали рядом девчонки.

И впоследствии с изумлением наблюдал Игнат растерянность почти паническую у совсем недавно счастливых победителей, победителей точно таких же, каким был и сам. Растерянность эта почти паническая бередила уже сейчас, она требовала выхода, нуждалась в новых надеждах, побуждала новые поиски и новые планы, пускай даже самые призрачные, однако разрешающие нежданно возникшую проблему кардинально, разом. Так, теперь почти все потенциальные «удочники» мечтали перевестись в другой институт, перевестись не откладывая, перемахнуть сразу же после первого курса. И главным критерием нового выбора сейчас был именно тот самый с «родными живыми картинками», чтобы «при зачетке любой и деревней не пахло».

— А что, Михаил, если… если и впрямь попробовать? — поинтересовался однажды Игнат у Мишки Кощелкина, приятеля своего старшего. — Что-то у нас в группе нынче слишком много желающих… Ты как скажешь, перевестись в другой институт… это реально?

— Что, братва-холява, видать, бедпоток замаячил? — рассмеялся громко в ответ Мишка рыжий и явно со знанием дела. — Счас, так бы тебе и табунами сигали!.. Перевестись в другой институт… Детство это, наивняк, мы ведь тоже прошли… Тоже, тоже было! — кто и куда заявлял после первого, даже в Москву, Питер, а… а и теперь тут как тут.

Один чудик, правда, дернулся.

— Ну и куда ты? — ему умные люди. — Через двояк на трояк…

— Попытка не пытка, попробую.

Тоже, видишь, поумнел через годик парнишка. Снизошло озарение. Мол, толку с этих наук слишком умных, заоблачных, ближе к пище оно по жизни вернее… Вот он и двинул в нархоз. Заходит в деканат, так и так, мол, хочу в ваши ряды, желаю быть вашим студентом. Его выслушали, а потом деликатно под ручку — и на коридорчик прямиком к доске самой почетной: