В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря - [45]

Феерический спектакль продолжается. Разливаю по емкостям скопившуюся дождевую воду, натягиваю на себя спальный мешок и закрываю глаза. Все тело мое измучено, но я чувствую удивительное умиротворение — как будто мне удалось ненадолго ускользнуть из адского плена. Это благостное состояние продолжается три дня. Все переменчиво — иногда жизнь меняется в лучшую, иногда в худшую сторону, и ничто не бывает вечным.

6 марта,

день тридцатый

К ВЕЧЕРУ 6 МАРТА ОПЯТЬ РАЗГУЛИВАЕТСЯ ВЕТЕР. Заснуть совершенно не удается, потому что меня всю ночь швыряет, как в вибробарабане. Огромные волны обрушиваются на «Резиновую уточку», Наутро скорость ветра доходит до 40 узлов. Интересно, а не способен ли этот ураган поднять нас в воздух и доставить прямехонько на Антигуа? О наблюдении за обстановкой не может быть и речи. Вход туго зашнурован. Невозможно даже проверить опреснитель. Если бы только у меня были окошки, я увидел бы, что творится снаружи, прежде чем почувствовать это на собственной шкуре, и, возможно, высмотрел бы какое-нибудь судно, которое вызволило бы меня из этого бурлящего ада.

Терпеливо дожидаясь, когда уляжется шторм, жую сушеную рыбу. Кожа дорады так груба, что не укусишь, и я обдираю мясо с нее зубами. Вдруг я обнаруживаю у себя во рту какой-то острый твердый предмет, похожий на осколок кости. Выудив его наружу, я вижу, что это обломок пластмассовой коронки, установленной на одном из моих передних зубов. В дни моей молодости эта коронка несколько раз спадала с зуба, и у меня сохранились чрезвычайно живые воспоминания о том, как жуткая боль от обнаженного нерва отдавалась в голове. Сейчас, правда, часть коронки уцелела и еще прикрывает нерв, но она расшаталась и вряд ли долго продержится.

Сквозь тент непрерывно сочится вода. Восьмого марта «Резиновую уточку» с головой накрывает большая волна. Вычерпав из кубрика несколько ведер воды, я приступаю к процедуре выкручивания груды размокших тряпок, в которую превратился мой спальный мешок. Коронка уже окончательно отвалилась, но зуб, как ни странно, не болит. Благодарение небесам за это маленькое чудо! Нерв, должно быть, погиб. Я не спал уже двое суток. Кожа моя побелела и совершенно сморщилась. Со всклокоченных волос стекает вода. Я весь облеплен рыбьей чешуей, похожей на блестки лака для ногтей. Щербатый рот довершает картину. Наверное, я такое пугало, что страшно смотреть. Ну что ж, мы, плотовики, не можем постоянно сохранять привлекательную наружность.

Двумя часами позже «Уточку» снова захлестывает. Я сижу посреди плавающего барахла, измученный, убитый, и тут выдержка мне изменяет. Размахивая кулаками, брызгая слюной, как припадочный, я ору: «Ах, ты, сукин сын, дрянь поганая — океан!» И в течение следующих пяти минут я занимаюсь тем, что на все лады кляну ветер и волны. А потом разражаюсь рыданиями: «За что? За что это мне? Я хочу вернуться домой, вернуться домой — и только! За что мне не дают вернуться домой?»

В глубине души я слышу другой голос, который распекает меня за эту ребяческую выходку, но я не могу совладать с собой и с надрывом обрушиваюсь на доводы рассудка: «Плевать я хотел на всякие увещевания! Я болен, голоден, устал, мне страшно, наконец! Мне хочется плакать!» Что я и делаю.

Откуда мне знать, что в этот самый день, а возможно, и в этот самый момент мой отец набирает телефонный номер береговой охраны США, чтобы уведомить их, что яхта «Наполеон Соло» не прибыла в срок в порт назначения. А незадолго до этого моей матери приснился страшный сон: она увидела, что я тону в темной воде и не могу выплыть на поверхность. Она проснулась в холодном поту, дрожа, словно в ознобе, и с тех пор жила в ужасном напряжении, ожидая известий обо мне. Известий не было.

Спустя несколько минут горячка моя прошла. Я вновь взялся за бесконечное, изнурительное вычерпывание воды и выжимание своих вещей. Может быть, вернувшись домой, мы устроим пикник для друзей и соседей. Да, надо вернуться, чтобы устроить пикник. На берегу пруда, под соснами, по свежеподстриженной траве будут бегать дети, и в воздухе будет звенеть смех. Да, все это когда-нибудь еще будет. Целая туша будет жариться на вертеле, а рядом будут разложены горы салата и мороженого. Люди спросят меня, как все это было. И я отвечу, что это было мерзко, все было мерзко — от начала до конца. Все складки моего плота были покрыты противной вонючей слизью. Сплошная гадость и никакого удовольствия. Делаешь то, что следует, по необходимости, и больше ничего. Я расскажу, как мне опротивело море, которое бабахало у меня под ухом, точно там шла пальба из крупнокалиберной винтовки, обрушивало на меня град ударов, растравляло незаживающие раны на моем теле; расскажу, как я изнемогал в неравной борьбе. Неделями длился наш бесконечный поединок без перерывов между раундами. Мне ненавистно даже снаряжение, которое спасло мне жизнь — примитивный плот, эта жалкая свинская карикатура на судно, гнусный резиновый тент, от которого безнадежно портилась драгоценная пресная вода. Мне было ненавистно собирать льющийся с неба дождь в ту же посуду, которая служила мне отхожим местом. Мне было ненавистно втаскивать на борт прекрасные морские создания и, подобно дикому зверю, рвать на части их грациозные тела. Мне было ненавистно считать каждую минуту в течение тридцати двух дней. Ненавижу!.. Ненавижу!..