В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря - [42]

В этот час рядом нет ни одного живого существа, кроме качурки, и изящного буревестника. Похоже, что качурка, как и я, чувствует себя здесь явно не в своей тарелке — птица суетливо и неуклюже порхает вокруг с таким видом, словно крылья едва держат ее в воздухе и она вот-вот плюхнется в воду. В действительности же у нее нет причин для беспокойства. Мне приходилось видеть качурок во время такого шторма, который, казалось бы, должен был смести этих почти невесомых пичуг с лица Земли; они же деловито сновали в провалах между водяными горами. В крошечной качурке и даже в гораздо более крупном буревестнике мяса совсем немного, но я все равно постараюсь изловить этих птиц, если только, конечно, они осмелятся приблизиться. Обе птицы относятся ко мне с опаской и не выказывают желания поближе познакомиться. Иногда они пролетают совсем близко и так и зыркают черными бусинками глаз, рассматривая мой плот. А я могу следить за полетом буревестника часами. Эти птицы редко машут крыльями, даже если на море стоит штиль. Скользя по прямой над самой водой, они умело используют эффект экранирующей поверхности. Описывая огромную дугу под самыми облаками, они обрушиваются с высоты и мчатся так низко, что порой почти касаются воды кончиками крыльев. По-моему, буревестники божественны в своем изяществе. Вид этой птицы заставляет меня почувствовать собственную неуклюжесть и напоминает, сколь слабо приспособлено мое существо к миру океана.

В книге Робертсона есть таблицы солнечного склонения, с помощью которых я определяю свой курс в момент восхода солнца. То же самое можно делать и на закате. Ночью я произвожу определение сразу по двум ориентирам: Полярной звезде и созвездию Южного Креста. Этим непогрешимым, вечным, стопроцентно надежным компасом меня снабдило само провидение. Скорость своего движения я оцениваю, засекая время прохождения клочка водоросли от «Резиновой уточки» до прикрепленного на лине за кормой буйка с вешкой. Раньше я уже вычислил, что это расстояние составляет около 70 футов, или же 1/9 от морской мили. Таким образом, если водоросль или другой какой-либо плавучий предмет достигает буйка за одну минуту, то это значит, что я двигаюсь со скоростью 2/3 миль в час, или 2/3 узла, преодолевая за сутки 16 миль океанского пути. Я рассчитал таблицу величины дневного перехода для различных значений времени — от 25 до 100 секунд, что соответствует суточному переходу от 9,6 до 38,4 миль. Но ни разу мне не случилось проплыть за день 38 миль.

У меня с собой только генеральная карта Атлантики, выполненная на одном листе. Вряд ли имеет смысл ежедневно отмечать на ней этапы моего черепашьего хода, но зато каждые два дня я добавляю к линии проделанного пути сразу от одной восьмой до четверти дюйма, утешая себя при этом мыслью, что мне всего-то и остаются сущие пустяки — каких-то шесть дюймов по карте!

Я совершенно убежден,, что мы, то есть я и «Уточка», добрались уже до трассы активного судоходства и скоро нас здесь кто-нибудь заметит, хотя, конечно, вполне может статься и так, что мы разминемся со всеми судами. Запускать аварийный радиомаяк я считаю бессмысленным, так как его батареи наверняка уже основательно подсели. Лучше дождаться появления каких-либо признаков суши или самолетной трассы и только тогда предпринимать новую попытку. Но едва мы достигаем предполагаемой границы зоны судоходства, ветер тут же усиливается. Видимо, зефир вознамерился побыстрее протащить через нее мой плот, чтобы нас никто не успел обнаружить. Я не слишком огорчаюсь — напротив, меня скорее даже радует быстрое и целенаправленное движение.

Акулы не появляются. Не очень-то много встречается и судов: за шесть дней я заметил всего только один теплоход, движение на океанской дороге довольно редкое.

Ну что ж, погода стоит для моей посудины благоприятная. Ветер достаточно силен для того, чтобы мы уверенно продвигались к Америке, но не настолько силен, чтобы развести опасную волну. Если только на нас не набежит какой-нибудь шаловливый барашек из морского стада, то «Уточка» не опрокинется. Она резво скатывается с волновых склонов, скользит по ним мягко и умиротворенно. В моем воображении возникает фантастическое видение: чудесный космический корабль, величественно и плавно скользящий сквозь бесконечное пространство… Очарованный этими грезами, рисую в бортжурнале мою «Резиновую уточку» в виде летающей тарелки, по периметру которой проходит широкий пояс, усеянный множеством огоньков. Она летит в космическом пространстве, наполненном звездами, планетами и рыбами.

Подходит время завтрака. Я усаживаюсь на свой матрас и приваливаюсь спиной к экипировочному мешку. В ожидании дневного тепла набрасываю на ноги спальник. Развешенные на шнурах рыбные ломтики за два дня уже наполовину высохли и их можно жевать. Дорады выходят на дневное дежурство в море и на прощание несколько раз пинают «Уточку» снизу.

Восемь добытых нелегкой ценой пинт воды я бережно храню в трех банках, в двух пластиковых мешках и в расходной емкости. Моя мясная лавка доверху набита рыбными палочками. Для переваривания сырого рыбного белка организму требуется меньшее количество воды, чем для усвоения жареного или сушеного, поэтому я стараюсь побыстрее съесть как можно большую часть своего улова. С течением времени рыба все более засыхает, в связи с чем я перехожу на режим строжайшей экономии и затеваю очередную рыбалку.