В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря - [41]

Не верится, что во время схватки плот не был продырявлен. Тщательно осматриваю копье, стрела лишь чуть-чуть погнулась, а бензели держатся. Напряженно прислушиваюсь, но шипения выходящего воздуха не слышно нигде. Надувные камеры по-прежнему тверды. Повсюду валяются развороченные внутренности, все залито кровью и наверняка не только рыбьей. Впредь постараюсь выбирать самок, они помельче. А еще перед началом охоты буду соответствующим образом подготавливать свое снаряжение. Сначала накрою как можно большую площадь днища парусиной, потом положу на нее разделочную доску, у правого борта помещу экипировочный мешок, поверх него положу спальник, чтобы прикрыть надувные камеры. С тех пор как я наладил солнечный опреснитель, это первая серьезная авария снаряжения, которую я с успехом ликвидировал.

Несколько часов уходит на разделку рыбы. Сначала я разрезаю ее на четыре больших куска, плюс еще и голова. Потом режу кусок на четыре продолговатых ломтя, по два с каждого бока, которые нарезаю, наконец, тонкими ломтиками, и нанизываю все это богатство на веревку. Записываю в своем бортжурнале, что в тюрьме, где я сейчас томлюсь, странные порядки: меня здесь морят голодом, но порой подбрасывают фунтов двадцать изысканного филе.

Первые недели моего незапланированного вояжа на плоту минули благополучно, настолько благополучно, насколько можно было ожидать. Я благополучно покинул борт тонущего «Соло», адаптировался к новой жизни, и к тому же у меня сейчас больший запас пищи и воды, чем имелось сначала.

Так что положительные моменты налицо. Все отрицательные еще более очевидны. Нехватка углеводов, сахаров и витаминов иссушила мое тело. Я сильно потерял в весе. Вместо упитанного зада теперь торчат одни кости. Я стараюсь проводить как можно больше времени стоя, но ослабевшие ноги мои исхудали и болтаются, точно веревки с двумя узлами вместо коленей. Раньше я не мог обхватить свое бедро обеими ладонями, а сейчас делаю это запросто. Руки и грудь тоже похудели, но благодаря постоянному физическому труду остались сравнительно сильными. Каким образом в моем организме происходит перераспределение тепла и энергии, почему они в первую очередь поступают в жизненно более важные системы, как вообще тело умудряется сохранять свою активность за счет беспощадного самосожжения плоти — все это выше моего понимания; изобретательность природы изумляет и даже развлекает меня. Записываю в бортжурнале: «На этом гусенке больше нет ни капли жира!»

Порезы на коленях никак не заживают, на месте остальных образовались толстые рубцы. Похоже, что никогда не затянутся и десятки мелких царапин на руках от ножа и рыбьих костей. Рубцовая ткань нарастает вокруг ран в виде маленьких вулканов, внутри которых зияют несохнущие кратеры. Я постоянно протираю свою «Уточку» губкой и все равно сижу в сырости. От длительного воздействия соленой воды на теле у меня появляются мелкие нарывы, они постепенно разрастаются, прорываются и оставляют после себя глубокие язвы. Язвы растут вширь и вглубь, как будто бы в них по капле вводят кислоту. Однако нельзя не признать и определенных успехов в моей/неустанной борьбе с сыростью: пока что на мне всего десятка два таких открытых язв диаметром около четверти дюйма, расположенных на бедрах и на лодыжках. Подушка и спальный мешок, просохнув, покрылись коркой соли, которая разъедает мои раны.

3 марта,

день двадцать седьмой

СВЕТАЕТ. НАЧИНАЕТСЯ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ день плавания «Резиновой уточки-III». Сворачиваю в трубочку входной полог тента и подвязываю его, чтобы меня не хлестала по спине мокрая тряпка. Высунув голову наружу, оборачиваюсь в сторону кормы и смотрю, как восходит солнце, охваченный благоговением ребенка, который впервые наблюдает это явление. Замечаю положение светила относительно плота.

Складки на обмякших за ночь надувных камерах шевелятся и чавкают, точно беззубые рты, пережевывающие полоски клеевых швов и сделанные мелом отметки инспекторов, осматривавших плот. Порой меня занимает вопрос: кто были эти люди и что они поделывают сейчас? Надеюсь, у них все в порядке. Они хорошо выполнили свою работу, и я им очень признателен. Вставляю шланг воздушной помпы в твердые белые соски и начинаю качать — занятие столь же нескончаемое и неблагодарное, что и мытье посуды, и изнурительное, как марафонский пробег. На пальцах у меня огромные мозоли, натертые о кольцевые ребра помпы. При каждом сдавливании. она издает короткий тонкий звук, похожий на плач говорящей куклы. Уух, уух, уух, уух, раз, два, три, четыре… уух, уух, уух, пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят. Тяжело пыхтя, на миг прерываю работу и пробую камеру на ощупь — нет, она еще не достигла твердости арбуза, надо продолжать. Потом наступает очередь нижней камеры. Этим упражнением я занимаюсь четыре раза в сутки: в полдень, на закате, в полночь и на рассвете. В первое время достаточно было шестидесяти качаний ежедневно; теперь же мне приходится сдавливать эту проклятую машинку больше трехсот раз.

Опреснитель обмяк. Каждое утро я надуваю его, выливаю накопившийся дистиллят и заменяю остаток морской воды свежей. Затем встаю на ноги и оглядываюсь вокруг. Это весьма сложное дело. Если на прочной палубе большого судна стоять можно совершенно свободно, то здесь мои ноги взлетают и проваливаются на каждом прокатывающемся подо мной гребне. Крошечные пузырьки воздуха булькают на днище плота и щекочут мне подошвы. За прошедшие недели кожа на них стала мягкой и нежной. Я осторожно опираюсь на тент, опасаясь, что от сильного или резкого движения он, спружинив, выбросит меня за борт. Стояние на моем плоту чем-то напоминает пешую прогулку по воде.