В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря - [31]

19 февраля,

день пятнадцатый

ДУМАЮ, ЧТО БЫВАЕТ И ХУЖЕ. МОЖЕТ БЫТЬ, они все же видели меня и вызовут теперь по радио воздушную разведку? Щелкаю тумблером радиомаяка. Хотя я и сомневаюсь в прибытии самолета, но вполне вероятно, что нахожусь ближе к судовой трассе, чем мне представлялось. У меня еще хватает духу, чтобы насмешничать, хотя и не хочется улыбаться. Посмеиваясь над собой, я говорю: «Завтрак без чашечки кофе — какая неприятность!»

Подберет ли меня кто-нибудь, прежде чем я подвергнусь новому нападению акулы? Надежды, надежды. Но глядя реальности прямо в лицо, предвижу еще не одну схватку с этими хищниками океана. После утраты «Наполеона Соло» я все время стараюсь экономить энергию, но мысли, что бродят в моем мозгу, доводят меня до полного физического изнеможения. Я и сам понимаю, что со стороны мысли мои должны показаться страшно банальными, это те банальности, которых естественно ожидать от потерпевшего крушение. Тут и клятвы перед лицом Космоса в том, что я буду очень хорошим, если только выберусь живым из этой переделки. Здесь и неотступные мечты о разных напитках и яствах, и щемящее одиночество, и страх. Как бы я хотел оказаться хозяином положения, предаваться на досуге возвышенным размышлениям, геройски побеждать страх, не замечать страданий, сохранять ясность ума! Наверное, подобный героизм встречается только в романах. И если на этом плоту мне и дано было постижение истины, то она сводится лишь к тому, какую власть имеют лишения и страдания над человеческим умом. Нам хочется думать, что мы выше этого, что жизнью нашей правит наш собственный интеллект. Но здесь, где никакие условности цивилизации не затемняют сути вопроса, я начинаю догадываться, что интеллект зависит именно от инстинктов и что вся человеческая культура является результатом грубой животной реакции людей на условия жизни. Меня воспитывали в убеждении, что мне по плечу любые трудности и я могу все преодолеть, всего добиться. Я очень хочу верить, что это так, стараюсь верить.

Утром пятнадцатого дня, когда я поглощаю свой скудный завтрак, сражение с дорадами возобновляется. Своими мощными челюстями они стараются цапнуть меня сквозь днище то за руку, то за ногу. Забираюсь с ногами на пенопластовый матрас, и понемногу они от меня отстают. А когда дневной свет затапливает небосвод, они устремляются прочь на охоту, то и дело возвращаясь, чтобы объединиться в команду, а заодно и боднуть мой плот. В отдалении из воды выскакивают летучие рыбки. Паря над волнами, они могут пролетать около ста ярдов и даже больше, петляя так и этак, накреняя на виражах крылышки и трепеща хвостиками, словно маленькими пропеллерами. Летучие рыбы — излюбленное лакомство дорад, и, преследуя свою жертву, они тоже выпрыгивают из воды; но иногда они стремительным и изящным прыжком описывают над волнами высокую дугу просто забавы ради. На закате все они опять сплываются ко мне, будто мой плот назначен у них местом свидания всей стаи.

То и дело я оказываюсь перед необходимостью принимать трудные решения. Каждый раз, принимаясь за рыбалку, я рискую повредить подводное ружье или плот. Если это случится, то вся надежда, что помощь подоспеет немедленно, иначе я, скорее всего, погибну. Но с другой стороны, я могу погибнуть от голода, если не наловлю достаточно рыбы. Принимаясь за любое дело, я сперва мысленно перебираю все возможные последствия, чтобы сознательно принять самое разумное решение, но только убеждаюсь в том, что всякое решение — палка о двух концах и любое действие может принести как пользу, так и вред. В конечном счете все тут дело случая.

Сражаясь с нападающими дорадами, я загарпунил десять штук. В моей мясной лавке еще висят остатки мяса первой рыбы. Убивать же их без нужды мне совсем не хочется, поэтому надо их как-то проучить, чтобы неповадно было ко мне приставать. Обычно они осаждают меня на заре и в сумерках. Загарпунив двух дорад, я вытаскиваю их. Пока я держу их на вытянутой руке, подальше от резинового борта, наши взгляды встречаются. В отчаянии я ору на них: «Ну что, глупые рыбы, допрыгались?» Рыбы бьются, пока им не удается освободиться, заплатив за это рваными ранами на спине и спинных плавниках. Однако и это их не отвадило. Вскоре они возвращаются. В одном из балластных карманов прощупывается небольшой разрыв, и я опасаюсь, что дорады не отстанут от меня до тех пор, пока не погубят мой плот и меня вместе с ним. Стараюсь убедить себя, что их настойчивость носит более прагматический характер и их интересую не я, а моя колония морских уточек.

Своим прозвищем — «гусиная шейка» — эти мелкие животные обязаны длинной и крепкой ножке, с помощью которой они прикрепляются к днищу корабля и на которой, как бы вниз головой, висит их неуклюжее черное тельце. Взрослые уточки носят на себе броню из ярко-белых с желтой каемочкой створчатых раковин, на стыках напоминающих складную игру-головоломку. Обосновавшиеся на моем плоту детеныши еще не имеют таких раковин, а в длину не превышают трети дюйма. Однажды «Наполеону Соло» довелось идти одним и тем же галсом и с постоянным креном в течение двух недель кряду.