В Древнем Киеве - [34]

Собирались воины на улицах Чернигова, строились в ряды. Ждан держался около Онцифора и вдруг оторвался от него.

«Жданко? — позвал было Онцифор. — Жданко!» Не на шутку обеспокоился мастер. Глядит — и уже бегут к нему навстречу два молодца: Ждан с дружком своим Глебом.

Онцифор спросил:

— Куда же ты делся с Альты! Мы все, кто жив остался, в Киев вернулись. Ждан отца твоего Миронега чуть ли не на плечах нес до самого дома и передал сестре твоей Олюньке, чтоб выхаживала его.

Глебко с сияющим лицом повернулся к Ждану.

— На то, Онцифор, мы и друзья с ним навечные! А я не мог уйти с вами. Помните, как на меня навалился пузатый половчин? Не мог я тогда отбиться, а потом изловчился, схватил я половчина и повез до Чернигова, своими руками изловил. Об отце не беспокоился, знал, что он со Жданком… что не пропадет отец мой…

Вот сейчас еще раз пойдем на половцев, а там, бог даст, и в Киев вернемся все вместе.

Миронег не ошибся; с уходом Ждана он твердо верил в возвращение сына, в счастливый конец похода черниговцев, и он не очень удивился, когда однажды ранним утром, едва начало светать, кто-то стукнул в его оконце.

Олюшка спрыгнула с лавки, подбежала к оконцу, всплеснула руками и закричала:

— Глебушко! Братец родименький!

Услыхав такие слова, Миронег поднялся с лавки и заторопился по ступенькам наверх к двери.

— Глебушко! Сыночек! — только всего и мог выговорить Миронег, и крупные слезы, слезы радости текли по его щекам.

— Сказывай! Все сказывай! — тормошила Олюшка брата.

— Да сперва дай ты ему отдохнуть с дороги, попотчуй, дай помыться! — останавливал Олюшку Миронег.

Но Глебу было не до мытья, не до отдыха, не до еды.

— Победа, батя, победа! — говорил он прерывисто, задыхаясь от переполнявших его чувств. — Победа! Немного было нас, русских воинов, едва ли три тысячи набралось у черниговского князя, а половцев, почитай, тысяч двенадцать. Тьма ворогов, а все же мы их одолели! Святослав все время был впереди воинов, — продолжал Глебко. — Скакал впереди всех. Когда бой начался, князь воскликнул: «Нам некуда деться! Ляжем костьми за землю русскую! Ляжем все до единого!»

— Сказывай дальше! Сказывай все! — Теперь Миронег торопил Глеба. — По порядку сказывай!

Глебко засмеялся:

— Говорю я тебе, — всех половцев, какие были на поле битвы, всех перебили мы, русские, хоть их было в четыре раза больше, чем наших. А тех, которые уцелели в бою, столкнули в речку Снов, всех потопили, проклятых! Ни один половчин не спасся! Отомстили за Альту!

— А где же дружок твой Ждан? Неужто все еще в Чернигове?

— Ан нет, не в Чернигове, а в стольном городе Киеве…

В открывшуюся от сильного толчка дверь спускался Жданко, а с ним вместе и Онцифор.

— Вот, гляди! — сказал Онцифор, указывая на Ждана. — Вспоминаешь, что я тебе сказывал? Не хочу, говорил, никакого другого унота — дождусь, говорил, Ждана! И дождался! Вместе работали, вместе воевали, а теперь отвоевались и снова за работу! Но сперва отпразднуем!

— Олюшка! Собирай на стол! Тащи все, что есть в дому.

— Да и у нас кое-что припасено!

Онцифор показал глазами на плетеную корзину, что нес Жданко.

— А где же други наши верные? — И, обращаясь к Миронегу, Онцифор сказал: — Зови Тудора, Офрема с его Мичькой, — и станем пировать.

Олюшка не заставила вторично просить себя и помчалась во весь дух в Гордятин двор за Тудором и к новгородцу Офрему.

Почувствовав себя хозяйкой, Олюшка раскраснелась, захлопоталась, вытащила из большого ларца скатерть, вытканную в елочку (работа покойной жены Миронеговой), разостлала ее на столе, стоявшем против костерезного станка, и поставила всю посуду, какая была в доме.

— Сядем, други, за стол! — предложил Миронег. — Ранним утречком начнем почестный пир — наступил светлый день победы! Достань-ка что припрятали для праздника, — приказал он Олюшке.

Та мигом исполнила приказание отца — побежала в кладовую, принесла глиняный кувшин и поставила его на стол.

Миронег стал разливать по чаркам пахучую золотистую влагу.

Он первый поднял свою чарку и сказал:

— Выпьем за храбров наших Ждана и Глеба!

Оба молодца поднялись, низко поклонились своим старшим и одним махом опустошили чарки. Сладкий, крепкий напиток обжег горло, влил смелость в сердца юношей.

Глебко просил позволения сказать и ему слово.

— За мастеров и учителей наших, за всех людей киевских, за стольный город наш Киев!

Теперь пришла и Жданкина очередь. Он взглянул на Тудора, отцова друга, вспомнил родного своего отца — Петрило, и горло сжалось болью «Неужто они оба останутся холопами у проклятого Гордяты?! Нынче радость великая на Руси — недругов прогнали русские люди! А у Петрилы с Тудором все по-прежнему!» Еще раз оглядел Ждан праздничный стол и увидел, что друзья ждут его слова. Тогда он поднял чару и сказал:

— Первее всего и главнее всего — поднимем наши чары за Русь! За то, чтобы она век была сильна и мощна и чтоб всегда давала отпор недругам своим! Чтоб ни один ворог не осмелился ступить на землю нашу!

А сам думал: «Неужто и вправду наши родимые останутся навек холопами! Нет, не бывать тому! Придет правда, придет счастье, полное счастье на Руси!»

Друзья не знали думы Ждана, но все поддержали его и дружно возгласили разом: