В дороге - [6]

– Поздно пришли, пистолеты! Где мой бич – я вам всыплю по первое число…

– Будет тебе, Витяня, – сказал Вовка, самый взрослый, крепкий, высокий подросток с большой кудрявой головой. Он придерживал неуверенно стоявшего на ногах своего дядю и пытался увести его в дом. – Мы уже девчонок щупаем, а ты нас ругаешь.

– Цыц! Живо спать! – прикрикнул Виктор, но капитану Пономареву было понятно, что незлобиво, а для порядка.

Мальчики забрались на крышу избушки, на которой находился сеновал. Долго шуршали, смеялись; Глебка повизгивал и жаловался матери – братья щипались. Мать ругала и Глебку, чтобы не жаловался, и братьев, чтобы не обижали малого.

Виктор раскачивался на стуле, обхватив голову руками, и стонал: "Эх, братка, братка…"

Капитану Пономареву приготовили постель в избе, но он по скрипучей лестнице взобрался к мальчикам на сеновал. Они уже спали. Накрылся огромным тяжелым тулупом. Запахи овчины и сена отчего-то волновали. Стояла невероятная, кондовая тишина. Крыша перед глазами дырявая, видны звезды. Покой и тишина вселенского мира, казалось, вливались в сердце капитана, и ему почему-то не хотелось думать, что где-то проходит суетливая, шумная жизнь, что где-то его ждет казарма со своими порядками, уставом, ровными рядами кроватей, замершим по стойке смирно дневальным, горластым сержантом дежурным. Капитану хочется думать только о чем-то спокойном, неторопливом, но важном, нужном.

Уходя в эти свои ощущения, чувствования, он почему-то вспомнил рассказ Людмилы: недавно за столом зашла речь о брате-дезертире, и Людмила вспомнила случай из прошлого. Лет, сказала она, пятнадцать назад произошло: семеро мальчиков, среди них был и Михаил, тофов и русских, сбежали зимой из интерната, в самые лютые морозы. В Говоруше была лишь начальная школа, и всех подростков на учебу увозили в Нижнюю Нигру или еще дальше. Дети не хотели уезжать из Говоруши, плакали в аэропорту. Семеро под Новый год, не дождавшись начала каникул, сбежали. Прихватили несколько булок хлеба и ножи – на всякий случай; пешком направились в родную Говорушу, а это около ста километров дремучего бездорожья с сильным морозом и хиусом – слабым, но ледяным ветром с севера. Ребенок склонен жить чувствами; его оторвали от родины, от матери и отца, его не понимают в интернате, там многое было для него чуждым. На беду, мальчиков наказали за то, что они неаккуратно заправили кровати и отказались подчиниться воспитателю и директору. Пошли по руслу Говоруши, – дорога была верная, но в одно буранное утро мальчики нечаянно свернули с правильного пути, стали продвигаться по какому-то притоку. Вернулись, однако очутились совсем в незнакомом месте. Долго плутали. К вечеру усилился мороз. Ночью набрели на зимовье; у двоих прохудились валенки, и они отморозили пальцы на ногах. Осталась последняя булка хлеба да на веревочке в зимовье висел небольшой кусочек сала: закон тайги – уходя, что-нибудь оставь поесть. Натопили печь, разделили хлеб: хочешь – ешь, хочешь – припаси на потом. Всю ночь невдалеке подвывали волки.

Утром ребята думали: идти или нет? Но куда?

Два дня просидели в занесенном снегом зимовье; хлеб и сало съели. Кто-то самый взрослый из них сказал: "Все, пацаны, хана: нас ждет голодная смерть". Ему ответил Миша Салов: "Живы будем – не помрем. Надо идти". "Куда?!" – крикнул отчаявшийся.

Решили жребием выбрать направление: четыре стороны – четыре лучины со словами "север", "юг", "восток" и "запад". Вытянули на запад. Но трогаться в путь было страшно, и просидели в теплом зимовье еще день. Но голод мучил, -надо было все же идти.

Сутки продвигались по сопкам и марям, вторые. Иссякали силы. Неумолимый хиус, казалось, в кровь резал лицо. "Все, – подумали беглецы, – помрем, не дотянем". Забрались на какую-то сопку, глянули вниз – а вдали вьется к пасмурному небу густой дым из труб.

– Говоруша!

Удивились сельчане:

– А если другое направление выбрали бы? Каюк был бы вам, пацаны! И надо же, так повезло.

– Нет, – говорили старые тофы, – Бурхан им помог: сначала помучил в тайге, чтобы не были такими безрассудными, а потом выручил. Он – добрый старик. Видит: тофов и так мало на земле.

Людмила говорила, что ее дети учатся в интернате, в городе, но не хотят там оставаться. Часто пугают ее: "Сбежим. Вот увидишь!" Матери тревожно.

Под боком капитана Пономарева сопели набегавшиеся за день мальчики. "Обыкновенные пацаны, – думается ему. – Но и те, семеро с Михаилом, тоже были обыкновенные… Я, похоже, перехожу постепенно на сторону дезертира… Стоп! Пора спать!"

Наступило туманное, холодное предосеннее утро. Капитан Пономарев проснулся от тихого звенящего стука ведра, – Людмила доила корову. Посмотрел на часы – не было еще пяти. Вскоре Буренка, шурша травой, убрела к стаду, пившему из Говоруши. Чуть знобило, – капитан уполз под тулуп по глаза. У его бока пыхтел простуженным носом Глебка, горячий, словно печка, подумалось капитану, и он прижался к мальчику, к его тонкой ребристой спине. В большую фасадную брешь наблюдал за пробуждавшейся округой: кое-куда листиками упал иней, словно деревья стряхнули с себя убор. Солнца не было видно – оно дремало во мхе облаков за сопками. Туман лежал мелкими, но добротными тугими стогами по косогорам и низинам, мало-помалу таял, исчезал. Капитану Пономареву было интересно наблюдать, как постепенно, неспешно, тихо открывался перед ним мало знакомый мир тайги и гор. Его почему-то сегодня радовали даже мелочи – различил вдали изогнутую сухую лесину, висевшую над обрывом у реки, увидел на отлоге плоской сопки поляну, синюю от цветов, рассмотрел далекие, с мощными спинами, серовато-синие хребты на реке Мархой. Все радует, все греет суровое сердце капитана. Где-то заржали кони, отозвались им звонким эхом лайки. Слышится приглушенный говор сельчан; они куда-то шли, раскланивались друг перед другом в почтительном приветствии.