В дороге - [40]

Сначала говорил Ю. Ю. Барабанов, директор. Рассуждал он реально:

— Долгов много. А впереди просвета не видно. Займем еще и еще, до следующей уборки урожая. Долги будут расти. А чем отдавать? В животноводство надо вложить двести миллионов. Ожидаемая прибыль — сто миллионов. На каждую овцу расходуем пять тысяч рублей, доход получаем — тысячу. Просвета нет. Если сейчас начать ликвидацию хозяйства, то, продав все животноводство, остатки зерна, можно будет что-то выделить каждому работнику на имущественный пай — за прежние годы нажиток. Если дележ будет следующим летом, то уже и делить будет нечего. Все имущество уйдет на покрытие долгов. Руки друг другу пожмем и разойдемся.

Приезд районного начальства для разговора серьезного был известен заранее. Просили главных спецов подготовиться, прикинуть в цифрах и доложить. Поэтому главный агроном начал читать по писаному:

— «Должны повысить урожайность… Ввести новые сорта… Расширить… Паровать… Ожидаемый доход… Должны получить миллиард сто миллионов рублей…»

Сказки все это были, такие привычные сказки для взрослых людей, опытных, сединой убеленных. Признаюсь, что слушать такие речи мне было страшновато. Все словно десять, двадцать лет назад. Но времена новые все же подпирают, и потому спросили:

— А что же вам в этом году помешало «повышать», «расширять», «паровать»? Ведь год был, каких сто лет не будет. Люди по сорок-пятьдесят центнеров получили, а вы, как всегда, десять. А ведь вам отказа ни в чем не было. И опять нынче вы озимку не посеяли, значит, никакого зерна не будет. А вы нам басни тачаете…

Страсти накалялись, началась обычная колхозная планерка.

— Доруководились… От ста коров — тридцать телят выхода. Они у вас что, через два года на третий лишь телятся?

— Они на наших кормах не то что телиться — давно подохнуть должны. Ни люцерны, ни соломы нет.

— Нет, они все же телятся. Даже в райцентре ваши телята, абердины, приметные, их ни у кого больше нет. Разворовывают!

— Конечно. Мы платим скотнику за теленка тысячу шестьсот рублей, бутылка водки — две тысячи. Ему поллитру поставь — он этого теленка не в райцентр, а еще дальше утянет.

— Надо контролировать, вас вон сколько. Каждому по ферме, контроль и контроль. Раздачу кормов, отел. Работать разучились. Вам люди доверили. А у вас выход ягнят какой? А настриг шерсти?

— По полгода не кормим скотину. А требуем отдачи. Это не медведи.

— Кормите, организуйте. Возьмите по ферме и живите там… Сейте сорго. Займитесь подсолнухом… Пришлем специалистов. Будем жать и жать. Заставим работать!

Сидел я, слушал старые-престарые речи. Ведь тех же районных руководителей их же собственным вопросом можно было донять: а кто вам в начале этого, того ли года мешал «жать и жать», «прислать», «заставить»? Никто не мешал. И сколько помню, все жмут и жмут, а в «Голубинском» все те же 7-10 центнеров с гектара, все тот же падеж овцы, все те же комариные привесы.

Словно остановилось время. Но это лишь кажется, оно течет. И горе обманутым или себя обманувшим. Кто их спасет?..

На следующий день после разговора в совхозной дирекции ранним утром приехал я на хутор Малоголубинский. Лежит он в тесном распадке меж холмами, крайними домами спускаясь к берегу Дона. На взгорье — новая контора, новый магазин. В конторе — народ, как всегда, после утреннего наряда: бригадир животноводов, зоотехник, механизаторы. Вопросы я задавал прямые:

— Знаете ли вы финансовое положение своего хозяйства? Как думаете дальше жить? Колхозом? Самостоятельно?

— Знаем, что в долгах… Переживаем… А что будет? — стали отвечать все разом, невпопад и впопад.

— Вы разогнать нас хотите! Ну разгоните, возьмем по пятнадцать гектаров да по тракторному колесу — и что? Нас ведь кто-нибудь купит, и пойдем к нему в работники.

— Мы выросли в колхозе. Как без него, не знаем.

— И сейчас не жизнь. Получаем по восемь-десять тысяч, скотники по пятнадцать-двадцать. И тех по два-три месяца не дождешься. Разве можно так жить? Спасибо все свое: мясо, картошка, овощи. Но это все — труд.

— Начальство хочет всю скотину порезать, все убыточное. А случись завтра засуха, она ведь и по три года подряд бывала. Выживали на мясе и шерсти. А если все порежем — чем жить?

— Но ведь оно и вправду убыточное. По пятьдесят ягнят на сто овцематок получаете. А ведь получают по сто тридцать-сто пятьдесят, — сказал я.

Поднялся галдеж:

— Кошары разбитые… Холод, сквозняк… Они померзли там! Сроду кормов нет!

Ругали начальство, новые времена, московских правителей. Кто-то о выборах спрашивал, о новой конституции.

Оставив вместо себя для допросов молодого моего спутника, я вышел из конторки. Спорить не хотелось. У каждого своя правда. В кошарах холод и сквозняк? Утеплите их, побитые окна заделайте. В домашних стойлах не дует? В тепле стоит скотина? А ведь руки одни и те же, но дома — «мое», а в колхозе «не мое». И что говорить о кошарах, ягнятах, когда колхозная контора, совсем новая, разбита вдрызг. Большая комната уже без полов и кое-где стекол нет. Сбились в одну, тесную, но холодную, и это по осени. Придут холода, что будет?.. И о каких толковать выборах, конституции? Все это пустое. Государственная дума не придет твою кошару утеплять, чтобы ягнята не померзли. Или твой дом, чтоб у тебя под носом, не дай Бог, не примерзло.