В доме своем в пустыне - [139]

— Он не виноват, что него низкорослые родители, — сказала Мать. — Но ты не беспокойся, мама, он растет, но вроде меня — внутри.

НЕДАВНО

Недавно, в один из ясных дней начала зимы, я отправился глянуть на водные сооружения заводов Мертвого моря[165]. Первые дожди уже прошли, пыль осела, но растения, которых долгая жизнь в пустыне научила подозрительности и опасливости, еще не набрались смелости, чтобы рискнуть и прорасти.

Я кончил свои дела и потом, безо всякой причины, вдруг почувствовал огромную усталость. Я проехал немного на запад, прилег на одном из маленьких мергелевых холмов, прочел конец еще одной книги и задремал.

Не знаю, как долго я спал, но вдруг обнаружил, что я мертв и глаза мои открыты. Поверь мне, все признаки смерти были налицо: ледяной холод, окоченевшие конечности, смыкающиеся стены, мертвая тишина.

Несколько далеких черных точек описывали надо мной широкие круги. Я встал, подошел к пикапу, достал бинокль и посмотрел. То были спускающиеся на землю грифы. Они постепенно снижались и приближались ко мне. Теперь они были уже так близко, что я различал пух на их светлых шеях, и дерзость их взгляда, и строгость их клювов, и лезвия черных перьев на концах их крыльев, покачивающихся и чуть шевелящихся на гамаках теплых потоков.

«День твой пришел, Рафаэль, — сказал я себе. — Вот, птицы небесные прилетели клевать мясо костей твоих».

Я снова лег навзничь, на землю. Я смотрел на них и не осмеливался пошевелиться, отдавшись самому сладкому из наслаждений — наслаждению сбывающегося пророчества. Но грифы пронеслись прямо надо мной и, не сказав мне ни слова, приземлились по другую сторону холма. Я бросился туда и увидел, что они дерутся возле остатков падали. Я побежал к ним, крича и на ходу швыряя в них комья земли. Грифы заковыляли прочь, подпрыгивая и хлопая своими большими крыльями в смешных потугах бежать. В конце концов они все-таки ухитрились взлететь, и стали вновь подниматься и удаляться, подниматься и уменьшаться. Их шеи втянулись в плечи, и перья прильнули к телу, а потом они снова стали черными точками, но и долгое время после того, как они окончательно исчезли в белесой голубизне пустынного неба, эти черные точки всё еще плыли в моих следящих за ними глазах.

ПОНАЧАЛУ Я БОЯЛСЯ

Поначалу я боялся, что Рахель Шифрина присоединится к женщинам нашего дома и тогда уже не десять, а дюжина рук, и не сто, а сто двадцать пальцев начнут ухаживать за мной, — но этого не произошло. Она осталась жить и работать в Доме слепых и каждый день приходила к Матери, к нам домой.

Я часто видел, как они сидят на кушетке в «комнате-со-светом», держась за руки, как иногда вижу их и сегодня. Я часто слышал, как Мать читает ей книгу. Я помню, как моя боль превращалась в злобу всякий раз, когда она приходила к нам в дом — без палки, без собаки, без улыбки, лишь с оставленными позади следами, словно капли черных чернил, что капали из ее глаз на дорогу.

Она никогда не выражала своего мнения о Бабушке, о моей сестре и о Тетях. Только на меня она смотрела своими невидящими зелеными глазами, гладила по затылку и говорила:

— Здравствуй, Рафаэль. Где мама?

Мать отзывалась из дома:

— Я здесь, Рахель!

И я против воли и по необходимости отступал с дороги, давая ей войти.

«Помните, как мы спорили, что лучше — зрячий мужчина и слепая женщина или зрячая женщина и слепой мужчина? — шепнула как-то сестра, когда эти двое в очередной раз уединились в „комнате-со-светом“. — Так вот вам решение. Прямо у всех у вас под носом к нам в дом вошел слепой мужчина».

А несколько месяцев спустя Черная Тетя позвала меня в запретный парк Дома слепых. Я не был здесь с того дня, когда Слепая Женщина потрогала мое лицо, и сейчас, прокравшись туда, увидел их обеих на лужайке около декоративного бассейна.

Готлиб сидел в своей тележке и охранял, повернувшись к ним спиной и настороженно посматривая по сторонам. Семеро слепых детей молча сидели в тени огромного фикуса. Ноги лежащих женщин переплелись тесно и с силой, их обнаженные груди соприкасались. Одна рука Рахели Шифриной направляла руку Матери, а пальцы другой проглаживали дорожки на ее голой спине.

— Помнишь, я говорила тебе о шести мужчинах, которые умеют делать приятное? — прошептала Черная Тетя. — Я ошиблась. Их семеро.

Глаза Матери было плотно сжаты, как сжимаются маленькие мягкие кулачки, скрывающие детское сокровище. Глаза Слепой Женщины были открыты, широко распахнутые в мучительном напряжении.

— И она еще называет меня уличной кошкой… — шепнула Черная Тетя.

Я повернулся и ушел. Прошло много дней, прежде чем я признался себе в том, что увидел, и еще много дней, прежде чем я понял то, что увидел, и еще много дней до того мгновения, когда я решился назвать это недвусмысленными словами, присоединить ко всему остальному и покинуть наш дом. Большая Женщина ошибалась. Я не все понимаю, я не все помню, но есть вещи, которые я хорошо знаю.

КОРОТКИЙ ПОДЪЕМ

Короткий подъем по скалам, и вот она — дорожка, поросшая осотом, ведущая к бетонному бассейну. Я останавливаю пикап внизу, смотрю на него и запечатлеваю все нужные мне детали на сетчатке, вроде «еды на дорогу».