В доме Шиллинга - [16]

Дорожная сумка изгоняемаго лежала на столѣ въ мезонинѣ, и ему надо было ее взять. Онъ хотѣлъ съ ночнымъ поѣздомъ уѣхать въ Берлинъ, переговоривъ еще до тѣхъ поръ со своимъ другомъ Арнольдомъ фонъ Шиллингъ. Это были единственныя рѣшенія, ясно выдѣлявшіяся изъ хаоса, царившаго въ его возбужденномъ мозгу. Что онъ будетъ дѣлать, онъ еще не рѣшилъ; передъ нимъ снова и снова возставало все только что случившееся… Третьяго дня онъ уѣхалъ изъ Берлина – госпожа Фурніе, находившаяся въ это время въ Вѣнѣ, писала своей матери, что директоръ придворнаго театра по ея просьбѣ готовъ позволить Люсили дебютировать на сценѣ Кертнерторъ театра [5] – это извѣстіе его сильно испугало, потому что онъ понималъ, что его возлюбленная будетъ для него потеряна, если хоть разъ выступитъ на сценѣ. И сама она съ страстнымъ нетерпѣніемъ просила его скорѣе привести въ порядокъ свои дѣла и отправиться въ Вѣну, чтобы лично переговорить съ ея матерью – и всѣ его планы рушились въ первую же минуту по пріѣздѣ!

Онъ сильно сжалъ руками виски, какъ будто бы этимъ полнымъ отчаянія движеніемъ могъ собрать свои разсѣянныя мысли, найти путеводную нить во мракѣ, куда онъ низринулся съ закрытыми глазами изъ яркаго свѣта своихъ радужныхъ надеждъ…

Онъ поссорился навсегда съ матерью. И безъ словъ дяди, онъ самъ чувствовалъ, что она никогда не проститъ ему его нѣжной восторженной любви къ его безъ вѣсти пропавшему отцу, а тѣмъ болѣе не забудетъ рѣшительности, съ которой онъ высказалъ все горе, накопившееся съ дѣтства въ его душѣ.

Какъ сурово, жестоко и непреклонно выступила она противъ него! Такой была она всегда. Никогда не обращалась она къ нему съ нѣжными материнскими увѣщаніями и убѣжденіями, никогда, насколько онъ помнилъ, не принимала участія въ дѣтскихъ радостяхъ и горестяхъ, смягчая ихъ ласковой любящей рукой, – вся система ея воспитанія заключалась въ суровыхъ приказаніяхъ… И какъ быстро рѣшилась она лишить наслѣдства своего единственнаго сына, слишкомъ даже быстро для внезапнаго рѣшенія! Навѣрно, это было раньше обдумано. И вотъ въ довѣрчивое, полное идеальныхъ мечтаній сердце юноши закралось подобно змѣѣ, мрачное подозрѣніе и терзало его, какъ демонъ. Итакъ, фамильный фанатизмъ его матери простирался такъ далеко, что она рада была малѣйшему предлогу, чтобы отдать свою значительную часть наслѣдства Вольфрамамъ. Онъ, точно преслѣдуемый фуріями, бѣгалъ взадъ и впередъ по комнатѣ… Нѣтъ, это ужасное подозрѣніе унижало его самого; оно марало его собственную душу, было чѣмъ-то въ родѣ низкой мести, вызывавшей краску стыда на его лицо… На столѣ еще лежала записная тетрадь; списокъ на раскрытой страницѣ неопровержимо доказывалъ, какъ заботливо думала мать о его будущности. Конечно, записанное тамъ бѣлье предназначалось для его молодой супруги во вкусѣ маіорши, – дочери важнаго чиновника или наслѣдницѣ какого-нибудь богатаго фабриканта – все же это не измѣняло побужденія. И там въ оконной нишѣ висѣлъ портретъ ея сына, и когда она сидѣла съ работой у стола, она всегда видѣла передъ собой его лицо. Нѣтъ, сердце ея не лишено чувства любви, и только упорные предразсудки и мужская строгость къ себѣ и къ своимъ близкимъ придавали ей видъ полной внутренней холодности.

Нерѣшительно взялъ онъ свою кожаную сумку, перекинулъ ремень черезъ плечо и былъ готовъ отправиться. Однако онъ остановился на минуту и напряженно прислушивался, не раздаются ли въ передней хорошо знакомые шаги… Само собой было понятно, что онъ покидаетъ монастырское помѣстье навсегда, и онъ съ горечью сознавалъ, что невозможно уйти, не сказавъ матери, какъ сильно его самого огорчала его вспыльчивость; онъ долженъ ее видѣть еще разъ, даже если-бы она встрѣтила его прощальныя слова презрительнымъ молчаніемъ и не отвѣтила ему ни слова.

Сдѣлалось очень душно. Южную сторону неба покрывала грозовая туча; она медленно надвигалась своей какъ бы свинцовой тяжестью, и подъ ней постепенно угасала вечерняя заря, и въ домахъ становилось все темнѣе и темнѣе, какъ будто бы наступала ночь.

Внизу на переднемъ дворѣ царствовала теперь спокойная тишина. Ворота были заперты; арка ихъ казалась увѣнчанной пучками клевера, зацѣпившимися въ трещинахъ при проѣздѣ высоко нагруженныхъ возовъ. Прекратился также и скрипъ калитки, когда ушла послѣдняя запоздавшая покупательница со своимъ кувшиномъ молока. Птичники были заперты, павлины и индѣйки усѣлись подъ низкой крышей на своихъ насѣстахъ и только неугомонные голуби еще полоскались у колодца.

Въ платановой аллеѣ Шиллингова дома также прекратилось всякое движеніе; всѣ пестрыя, яркія подушки были убраны съ чугунныхъ дивановъ, и этотъ салонъ подъ открытымъ небомъ со своими стройными стволами и неподвижными вершинами обрисовывался на высоко поднимавшейся тучѣ. Изъ цвѣтущаго боскета черезъ обвитую плющемъ стѣну неслось благоуханіе на монастырскій дворъ, который, какъ и въ прежнія времена, когда на скамейкахъ подъ липами еще сидѣли монахи, весь заросъ густыми кустами шиповника, боярышника и сирени, въ которыхъскрывались гнѣзда маленькихъ пѣвчихъ птичекъ.

Минуты проходили за минутами, а Феликсъ все еще ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ… Бывала ли когда-нибудь такая мертвая тишина въ монастырскомъ помѣстьѣ, какъ теперь, когда онъ съ тяжелымъ сердцемъ и бившимися висками прислушивался къ малѣйшему признаку жизни?… Онъ снова подошелъ къ открытому окну и смотрѣлъ въ вечернія сумерки, – наконецъ, кто-то поднялся по лѣстницѣ и шелъ черезъ переднюю! Дверь отворилась, и движеніемъ воздуха приподнялись волосы на вискахъ у молодого человѣка; но онъ не обернулся, – онъ не рѣшался взглянуть въ разгнѣванное лицо матери. Легкій шорохъ, какъ будто птица зацѣпила крыломъ стѣну, раздался позади него, въ комнатѣ раздался запахъ розъ, и двѣ нѣжныя ручки закрыли горячіе глаза молодого человѣка. У нeгo сердце перестало биться, и какой-то разслабляющій ужасъ охватилъ его съ головы до пятъ.