В долине Иордана - [3]

— Таала хуна, бе исмъ Лиллахи (поди сюда, во имя Божье). Пора намъ и отдохнуть, проговорилъ Османъ, слѣзая съ лошади и подходя ко мнѣ.

Машинально я придержалъ коня и спустился на землю. Нога ушла по щиколодку въ вязкую почву. Оставивъ лошадь Осману, я приблизился къ водѣ и вошелъ въ нее съ цѣлію увлажить пересохшее горло. Мнѣ казалось что въ живыхъ струйкахъ, уходившихъ у меня подъ ногами, играли сотни золотыхъ рыбокъ, блистая своею чешуей. Взявъ пригоршню священной воды, я глотнулъ ее съ тѣмъ чувствомъ которое подсказывало мнѣ мое сердце и долго пилъ… Только въ Палестинѣ, бѣдной текучею водой, гдѣ Іорданъ представляется главною водною артеріей, вода его можетъ быть названа «лучшимъ напиткомъ страны». Мутная отъ примѣси ила и глины, съ илистымъ вкусомъ и легкимъ землистымъ запахомъ, обусловленнымъ тою же примѣсью, вода Іордана уступаетъ не только водѣ живыхъ ключей, но даже нѣкоторыхъ колодцевъ. Утоливъ свою жажду, долго еще я стоялъ по щиколодку въ водѣ, между тѣмъ какъ быстрыя струи набѣгали на мои ноги, обрызгивая ихъ серебромъ и алмазами. Какъ-то дѣтски радовало меня что у ногъ моихъ плещется Іорданъ, и что сбылась давно взлелѣянная мечта — ступить грѣшною ногой въ его священныя струи. Между тѣмъ мой Османъ, уже разсѣдлавъ коней и, пустивъ ихъ на подножный кормъ, началъ дѣятельно готовиться къ ужину и ночлегу. Съ намѣреніемъ добыть дровецъ, мы разошлись по разнымъ сторонамъ въ густой чащѣ поросли и принялись ломать сухіе сучья тарфъ и низкорослаго дубняка.

Не прошло иполучаса, какъ на нашей стоянкѣ уже яркимъ огонькомъ вспыхивалъ костерокъ, на которомъ старый Османъ ухитрялся подвѣсить чайникъ съ іорданскою водой. Я лежалъ, распростертый на своемъ дорожномъ плащѣ, поглядывая на веселое пламя, трещавшіе сучья и копошащагося каваса. Только испытавшій сладость подобныхъ ночлеговъ въ лѣсу или степи можетъ представить себѣ всю прелесть нашей стоянки на Іорданѣ, съ которою не могли сравниться никакіе ночлеги въ пустынѣ. Говорилось какъ-то мало; хотѣлось скорѣе прислушиваться и молчать; глаза невольно смыкались, но не для того чтобы заснуть, а чтобы дать мысли возможность собраться и уйти вглубь. Багровый отсвѣтъ костра, игравшій на темно-бронзовомъ лицѣ Османа, порой раскидывался широко, скользя по вырѣзнымъ силуэтамъ деревъ, а порой замиралъ до того, что не могъ затмить даже блеска свѣтляковъ, рѣявшихъ въ темной зелени чащи. Снопы луннаго сіянья, отблескъ нашего костра, блестящія звѣздочки на небѣ и яркія живыя искорки на землѣ, вотъ четыре рода свѣта придававшіе колоритъ ночи, которая обозначала себя развѣ темною зеленью деревъ, потому что все остальное искрилось и блистало, утопало въ серебристой мглѣ.

— Добрая ночь сегодня, господинъ, заговорилъ наконец послѣ долгаго молчанія мой кавасъ. — Посмотри какъ разыгрались огненныя мухи, какъ весело носятся онѣ надъ заснувшею землей; только въ добрыя ночи онѣ такъ веселы и легки, потому что такъ угодно Аллаху. Нигдѣ въ мірѣ нѣтъ такого множества огненныхъ мухъ какъ въ долинѣ Эль-Гора, онѣ раждаются изъ цвѣтковъ олеандра и, какъ добрые духи свѣта, противны афритамъ (злымъ духамъ). Гдѣ кружится огненная муха, тамъ мѣсто чисто и свято; куда не залетаетъ она никогда, тамъ земля осквернена грѣхомъ или служитъ притономъ африта. Нѣтъ мѣста святѣе Эль-Гора на землѣ, нѣтъ поэтому и страны гдѣ обильнѣе водится золотая муха ночи, въ которой огонекъ зажженъ самимъ Аллахомъ.

И при видѣ блестящихъ свѣтляковъ, кружившихся роями вокругъ насъ въ темной зелени окружающей чащи, какъ-то невольно хотѣлось вѣрить тому могуществу очистительной силы свѣта и огня, вѣра въ которую прошла чрезъ религіозное міросозерцаніе человѣчества. Самъ Аллахъ затеплилъ искорку въ тѣлѣ золотистой мухи невольно повторилъ я, припоминая русскую сказку о томъ, какъ Богъ вложилъ огонекъ въ тѣло райской птицы и пустилъ ее на землю пугать нечистую силу. Точно также рыбаки далматинскихъ береговъ въ фосфорическомъ блескѣ морскихъ ноктилукъ видятъ свѣточъ зажженный Богомъ для освѣщенія морской глубины.

Не долго слушалось мнѣ Османа за чашкою душистаго кофе, которымъ угостилъ меня кавасъ. Глаза невольно отяжелѣли, дыханіе стало медленнѣе и глубже, ясность представленія начала туманиться, и убаюкиваемый тихимъ журчаніемъ Іордана и трещаніемъ зеленыхъ цикадъ, я уснулъ, какъ можетъ спать только усталый путникъ, достигнувъ цѣли своего пути…

II

Османъ бодрствовалъ всю ночь надъ своимъ спящимъ господиномъ не столько изъ боязни нападеній бедуиновъ сколько изъ страха потерять коней, которыми онъ очень дорожилъ. Старикъ-арабъ, которому я далъ на ночь свою берданку, бы лъ очень польщенъ этимъ довѣріемъ и важно бродилъ вокрутъ нашего становища, словно разыскивая притаившихся враговъ.

Какъ два мгновенія промелькнули незамѣтно для меня и волшебная ночь, залитая луннымъ сіяніемъ, и чудное утро, расцвѣтившее красками спектра и небо, и землю, и воздухъ, еще пронизанный испареніями ночи. Отблески этой утренней игры цвѣтовъ еще не сбѣжали съ розовыхъ тучекъ, повисшихъ въ голубой атмосферѣ, и съ позолоченныхъ каемокъ за-іорданскихъ горъ. Быстрыя струйки Іордана, потерявшія свой серебряный блескъ, казались теперь поглотившими всѣ цвѣта; какой-то свинцовый матовый отблескъ еще держался на нихъ и еще рельефнѣе оттѣнялъ силуэты деревьевъ, склонившихся надъ поверхностью рѣки. Зеленый лѣсъ уже проснулся давно и запѣлъ свою утреннюю пѣсню.