В дни войны: Семейная хроника - [92]

Уже наступили сумерки. Мы никуда не уходили из теплушки, кто-то бегал вдоль состава к его голове — паровоза не было. И никакого движения в смысле отъезда не замечалось. Еще стояло несколько составов, груженые платформы и теплушки — с немцами и русскими. Тоже без паровозов. Дверь нашей теплушки отодвинулась, и несколько немецких офицеров заглянули внутрь и спросили, не могли ли мы им позволить поместиться в нашем вагоне. Папа стал думать, а наш армянин сказал папе: «Соглашайтесь, с немцами в вагоне безопаснее». И папа согласился. И немцы с благодарностью влезли в нашу теплушку со своими мешками, сели на них вокруг буржуйки, впрочем не загораживая собою нашу сторону вагона, протягивая к теплу закоченевшие руки. И были очень учтивы с нами.

Наступила ночь, зимняя звездная ночь. Теперь уж до следующего дня ни один из составов, вероятно, паровоза не получит. Можно располагаться на ночь, никто никого никуда отправлять не будет. Мы как сидели, так и спать решили, только привалившись к вещам. Немцы были в одной части вагона, мы — в другой, хотя нас было и больше. Я никак не могла заснуть: кривая кухарка навалилась всей своей тяжестью на мои ноги и захрапела очень громко — не пошевелишься; ноги стали затекать; далеко, далеко послышался гул аэропланов. Гул приближался. Немцы, те, что не спали, насторожились и стали в темноте тихо переговариваться, с явным беспокойством. Это были советские бомбардировщики, и они летели бомбить станцию, железнодорожные пути, составы на путях — больше в Ростове нечего было бомбить, город был разрушен. Ночь была ясной — на белом снегу, сверху, конечно, хорошо были видны составы.

Началась бомбардировка. Рвались бомбы, казалось совсем рядом, перед теплушкой, по крыше вагона стучали осколки (может быть, и пулеметные очереди) — все гудело, выло, тряслось, ухало. Где-то вдали захлопали немецкие зенитки — без успеха. Где-то разорвалась бомба, действительно совсем близко, вагон сильно содрогнулся, рванулся, но не повалился, кухарка заголосила, кто-то тонко заскулил, было очень страшно — дотянулась до мамы и уткнула голову в ее колени. Несколькими группами прилетали бомбардировщики — кидали бомбы и улетали, чтоб уступить место новым. Но все-таки, хотя и было очень страшно, потому что бомбили именно нас, все-таки впечатление было, что это не грандиозный налет (как было в Ленинграде), когда город бомбили немцы, а так только, чтоб не оставлять в покое отступающих и, если удастся, разрушить железнодорожное полотно.

Улетели самолеты и больше не возвращались, и мы все целые, остались, чтоб продолжать прерванную ночь. Вагон наш не пострадал, за исключением некоторых царапин и завязших в досках осколков. Мы их утром не выковыривали, чтоб взять на память. В состав стоящий немного впереди нас на соседних путях попала бомба, расщепила несколько теплушек (пустых) слегка поковеркала платформы. Очевидно, бомбы были маленькие — железнодорожные пути нигде не пострадали. Утром мы тронулись в путь.

ПУТЬ ИЗ РОСТОВА-НА-ДОНУ

В вагоне все успокоились. Снаружи — белые заснеженные поля, деревни под снегом и бесконечные белые дали. И мы, и немцы занимались своими делами: читали, спокойно разговаривали под стук колес. С нашими немецкими соседями мы очень скоро познакомились. Старший и по возрасту, и по чину был любезным без навязчивости, вежливым без рисовки и с внешностью барина — медли­тельного, уверенного, что все его приветливые слова будут встречены с такой же приветливостью. Он много читал, сидя у буржуйки, и давал нам свои книги читать. Очевидно, поехав на войну, он заботился не об оружии, а о том, чтобы ему хватило книг для чтения; у него было два мешка с собою — один был набит книгами. Он распорядился, чтобы его денщик, ехавший с ним и варивший всем им, немцам, обед, увеличил бы порцию обеда и пригласил всех нас, русских, быть участниками этой восхитительной трапезы, состоящей всегда из супа с хлебом. Он попросил маму разливать суп по плошкам и быть во главе стола, которого не было. Мама вытащила из багажа нашу разливательную ложку (тог­да еще серебро ехало с нами), и Бишоп (так звали барина) шутил: «Золотой суп разливается серебряной ложкой». Он очень привязался ко мне, выбирал мне для чтения свои любимые книги и просил маму разрешить мне сидеть рядом с ним на скамеечке перед буржуйкой, чтобы удобнее было беседовать. И бес­конечно рассказывал о Мюнхене, где жила вся его семья, где он вырос, учился. Город этот и Баварию он любил горячо, а о Германии как-то говорил вскользь и не очень охотно. В Мюнхене жил его единственный сын — студент девят­надцати лет. И отец, сидя у буржуйки, в беспокойстве делился со мною своими печалями — увидит ли он сына, забрали ли его уже в армию и как он, такой молодой, будет со всеми молодыми людьми сражаться в России. Вздыхал глубоко и дивился неумности Гитлера, губящего людей с обеих сторон. По-моему, он Гитлера совершенно не переносил, при упоминании о нем милое и приветливое его лицо делалось жестким и холодным. Я была почти ровесницей его сына, и он утешался беседой со мною.

Следующий по чину был очень немолодой (или сильно поживший) человек с некрасивым, но очень талантливым лицом. Родом из Штутгарта, музыкант. Играл и соло, и в оркестре, но не помню, на каком инструменте. Он печально следил глазами за сестрой, иногда вставал и, смущаясь подходил к ней и протягивал ей или конфету, или пряник, и извинялся, что дар так мал и в неупакованном виде, шаркал ногой по грязному полу теплушки и удалялся еще более печальный в свой угол. Походил на большую обезьяну, чахнувшую в неволе. Мы все его жалели.