В дни войны: Семейная хроника - [61]

Первая длительная остановка должна была быть в Вологде. Эвакуация наша шла, как нам объяснили, по Северному пути, в объезд Москвы, с севера. Самый близкий к Москве город, который мы будем проезжать, Орехово-Зуево. Потом будем двигаться на юг, на Сталинград. У Сталинграда переедем через рукав Волги и поедем на Кавказ, на Минеральные Воды. А там нас распределят по курортам. Папа сказал, что Финансово-экономический институт, очевидно, попадет в Ессентуки. Все знаменитые минераловодческие курорты расположены на речке Подкумок. Все это лермонтовские места, и теперь, весной, вдали от фронта, мы с ними познакомимся.

В Вологду мы приехали утром. Серое пасмурное утро. Нам разрешили уйти в город на целый день. Как жаль, что не увидела я тогда ничего, чем так ценна Вологда. Ни Софийского собора, ни Кремля, ни набережной с ампирными особняками в садах, теперь зимних, ни церквей с колокольнями. Четыреста — пятьсот лет стоят вологодские храмы, отражаясь в водах широкой и спокойной реки Вологды. А мы ничего не увидели, кроме базара. Пропустила единственную возможность посмотреть этот старинный город с большой историей. И не знала я тогда, что на этой земле (вологодской) стоит Ферапонтов монастырь с фресками Дионисия, Кирилло-Белозерский монастырь…

М-ме Клупт, или как ее за спиной называли Клуптиха, просила нас с сестрой сопровождать ее в город. Ей хотелось найти базар, чтоб купить «Веничке что-нибудь свежего для восстановления сил, а то он все пишет…», но вспомнила, что он давно ничего не пишет, а целыми днями греет руки у буржуйки и говорит капризным голосом. Мы втроем отправились в город.

М-ме Клупт выглядела на фоне старого провинциального города очень эффектно и жалко, как потрепанная райская птица: в горностаевой шляпке с черными хвостиками, совсем серой от грязи, в котиковом манто, подпоясанном пестрым, тоже грязным шарфом, турецкой нарядной шали на шее и в рваных черных чулках и старых лакированных туфельках. Она скользила по снегу, торопилась, нервно глядела по сторонам и поправляла роскошную прическу, из которой высыпались шпильки. Мы с сестрой в своих старомодных «шлыках», в фетровых рыжих валенках на ногах, «расписных рукавицах», совершенно одинаково одетые, выглядели, как два опричника, ее телохранителя.

Местные мальчишки все это сразу разглядели, оценили и засвистели, засунув два пальца в рот, и вплоть до базара бежали за нами толпой и гоготали вслед: «Голопятная герцогиня!..» Город был весь занесен снегом. Улицы, как во всех старых русских провинциальных городах — очень широкие. Много старинных деревянных домов; дома в один-два этажа с деревянной причудливой очень нарядной резьбой вокруг окон и под крышей (часто железной), заваленной снегом. С большими дворами за высокими заборами и воротами. Тихая русская провинция зимой. Все это стояло так сотни и сотни лет и было мило и знакомо мне по картинам Кустодиева, Поленова, Рябушкина. В центре города — каменные ампирные здания. Не останавливались мы у храмов, не поискали музеев (может, их тогда и не было), а мимо всей этой старины мы стремились, второпях, на базар, под свист вологодских мальчишек.

Но впечатление от северного русского провинциального города осталось неизгладимым, очень было большое сходство с любимым мною Новгородом на Волхове, Новгородом Великим. В Новгороде мы жили и знали его как бы изнутри. Жили с тетей Маней, преподававшей в течение года в новгородской школе, в уютном двухэтажном доме, провинциальном, у старого милого Порфирьевича и его старенькой жены, ходившей в длинной темной юбке и с оренбургской мягкой шалью на плечах — такой доброй, круглой, с приветливым лицом и напевной речью. В их доме, в котором жили отцы и деды, все сохранялось так, как они, предки, устроили, по-старинному: тяжелые портьеры на окнах и дверях, вязанные скатерти на столиках, пухленькие комоды, затейливые пестренькие половички на крашеном, блестящем полу. В доме пахло воском, медом и вареньем. На столиках лежали альбомы в кожаных переплетах с тяжелыми бронзовыми застежками и золотым обрезом. И переплетенные по годам журналы «Нивы».

И еще был у Порфирьевича чудный, лелеянный им фруктовый сад. В саду, под широко раскинувшимися ветвями фруктовых деревьев нам разрешалось играть и пить чай. Осенью ветки подпирались толстыми жердями, чтоб они не подломились под тяжестью фруктов. Мне до сих пор иногда снится дом Порфирьевича и он сам, такой доброжелательный, так охотно все нам, детям, объясняющий. Рассказывающий о том, как заботиться о деревьях, как их прививать, выращивать. И о людях, как их беречь, и я почти не различаю. что было на самом деле, и что приснилось, и что я прочитала в книгах о праведных людях. Порфирьич моего детства — это все самое хорошее, что есть у православного, мудрого и нравственно прожившего жизнь человека. И сдается мне, что он все еще в Новгороде, в своем фруктовом саду, подрезает, подвязывает ветки и с приветливой улыбкой, без удивления выйдет ко мне навстречу и ласково позовет в дом, к своей милой старушке.

Базар в Вологде — скудный, несколько столов с луком, картошкой. Бабы-торговки шумят, перекликаются крикливо, кругом — толчея и довольно много ленинградцев с каким-то столичным тряпьем. И как все сразу находят базары и начинают рядиться! За несколько месяцев голода (правда, прошло уже девять месяцев войны) ленинградцы сделались, выжив, очень жадными до жизни. Думаю, что насытившись, успокоившись, все перестанут бегать по базарам. Ягудины никогда не ходили, мы только раз, здесь в Вологде, да и то только из любопытства и ничего не купили. Зато нашли действующую баньку и ходили с мамой купаться.