В дни войны: Семейная хроника - [5]

Письма больше никогда не приходили. И Тамара Александровна больше ничего не получала… Много, много времени спустя, когда мы уже были вне пределов России, Т. А. получила извещение, что Алик «пропал без вести»… Единственный сын старой петербуржской семьи. «Без вести…» Двадцати лет… Я до сих пор иногда, теперь все реже, вижу его во сне мальчиком, и всегда издали — печальное лицо…

Город первые летние недели войны был очень оживлен — готовился к предстоящим военным испытаниям, о тяжести которых тогда никто не ведал. Зеркальные витрины Елисеева зашивались досками и заваливались мешками с песком. И другие витрины старых петербуржских торговых домов на Невском и Литейном закрывались щитами. Город постепенно слеп. Некоторые памятники снимали с пьедесталов и зарывали в землю, другие — обкладывали мешками с песком и тоже зашивали досками. Пришлось воздвигнуть целую постройку, чтоб скрыть обложенную мешками с песком фигуру Николая 1 на коне на Исаакиевской площади на очень сложном многофигурном пьедестале; так же выглядел памятник Екатерине перед Александринским театром и Петру 1 перед Михайловским замком с надписью: «Прадеду — Правнук. 1800 г.» В Летнем саду огромную розовую вазу перед входом зарыли в землю, как и многие статуи. Над памятником Крылову соорудили целый дом. Были сняты кони барона Клодта с Аничкова моста, увезены и зарыты в землю.

А жителям города было приказано наклеить на стекла окон в квартирах полосы бумаги крест-накрест, этого должно было предохранять от осколков, если воздушная волна выбьет стекла окон, осколки должны были повиснуть на бумажных полосках. Мы варили клей из крахмала, клеили крестовины на окна. На одном из зеркальных окон квартиры на Невском вместо простых бумажных полос кто-то наклеил искусно вырезанную из бумаги пальму. У подворотен, около каменных тумб, появились бочки с песком и совками для тушения пожаров. Совки очень скоро растащили, а песок осенью промерз и превратился в камень.

По распоряжению жактов иждивенцы расчищали чердаки домов от хлама и носили наверх песок, засыпая им пол чердаков. И красили деревянные балки огнеупорной краской — для предотвращения пожаров. Чердак нашего дома был не очень захламлен, им пользовались для сушки белья, поэтому его расчистили и убрали за несколько дней. Никто из назначенных на эту работу «иждивенцев» не старался улизнуть, все работали очень охотно (включая маму), так как понимали, что расчистка чердака уменьшает угрозу пожара и, кроме того, дает всем возможность по силам активно участвовать в общем укреплении обороны своего города, а каждому лично — веру, что он трудится, чтоб выжить самому. А мама всегда любила говорить: «Как хорошо работать в коллективе!»

В среду 25 июня сдала последний экзамен — марксизм. Больше мне никогда не придется учить и сдавать этот «предмет». Начиная с третьего курса у нас будут клиники и только чисто профессиональные программы, уже для будущих врачей.

Мы, семьей, хотели на короткий срок поехать в Токсово, немного отдохнуть, а маме хотелось «собрать ягоды в нашем саду», хотя для ягод было еще рано — они поспевали в июле. Оказалось когда мы приехали на Финляндский вокзал, что в пригороды больше нельзя ездить свободно, — нужно было получить в Сером доме (дом НКВД на Литейном) специальный пропуск, объяснять причину поездки, заполнять анкету. Так как наше Токсово находилось в направлении Финляндии, папа решил даже и не пытаться получить пропуск, чтобы на нас не легло подозрение, что мы «спешим навстречу врагу». Мы в Токсово больше никогда не попали.

Наша дача стояла в сосновом бору, на пригорке. Далеко от большого села Токсово. Внутри дачи пахло свежевыструганными досками, а в саду — смолистыми соснами; стволы были седыми, замшелыми с одной стороны и оранжевыми, липкими — с другой. Под деревьями — мягкий ковер из кострики. Мы собирали ее мешками и высыпали на малинник, чтоб зимой предохранить корни малины от промерзания. Я любила забираться с книгой на старую сосну в саду и читать, расположившись среди толстых ветвей, высоко над садом. Пригорок наш спускался к болотцу с кочками, покрытыми изумрудным мохом, кустами голубицы, а осенью, на сухих местах — розово-красной брусникой. Маленькие, плотные гроздья брусники алели на темно-зеленых кустиках с блестящими упругими листочками. Никогда не увидела я больше нашего северного скромного вереска. Пепельно-зеленые горы около озер, на которых он рос, делались летом, когда вереск зацветал, легкими, пушистыми сиренево-розовыми и оставались такими, пока их не засыпало глубоким снегом. Зимой мы катались на лыжах с гор… В морозные солнечные дни бродили на лыжах по лесу. В зимней лесной тишине только снег скрипит под полозьями, да иногда прокаркает на высоком дереве ворона…

После войны тетя Маня съездила в Токсово. Наш дом сгорел. Дотла. Наш сад, плодовые деревья, ягодные кусты, которые мы сами садили и выращивали, частично сохранились. Тетя встретила нашу соседку по даче — Перекалину. Она сидела у своей грядки, как и до войны, с прямой спиной англичанки и надменным нерусским лицом и выпалывала, как и прежде, свою землянику, которую она любила больше всего на свете, сорта «Королева Луиза». П. отнеслась к тете Мане очень нелюбезно, о нас отозвалась со странным непривычным холодом: то ли осуждала нас как «предателей»(!), то ли глубоко завидовала тому, что мы, русские, оказались за границей, а она, англичанка, осталась все на той же русской грядке с кислой «Королевой Луизой». Тетя Маня была расстроена встречей с Перекалиной: после всех испытаний, потерь, катастроф за годы войны, коснувшихся буквально всех, встретить холодное, не смягченное ничем сердце — очень не просто…