В дни войны: Семейная хроника - [49]

В студенческом общежитии нашего института было очень много смертей. Почти все общежитие вымерло. Как же жаль, что никого не выпустили из города, когда это было еще возможно. Как умоляли родители из еще «мирных» городов приехать домой дочерей! Не пустили. Всем было запрещено покидать город. Приказ. Нужно было городу иметь под рукой людей для копания окопов, тушения пожаров, расчистки улиц от снега и льда и т. д. Студенты, жившие в общежитии, были теоретически очень подходящим материалом для этой цели: готовые трудовые артели. И их, пока они могли двигаться, все время посылали — и на окопы, и на другие работы. А когда наступила суровая зима, они тихо начали умирать от голода, холода. Вечером, перед сном, натягивали на себя, что можно было одеть — на пальто, которое и днем не снимали, надевали еще плащи, халаты, галоши, шапки, руковицы и ложились на сдвинутые вместе кровати, одна подле другой, чтоб теплее было, а сверху закрывались одеялами с головой. По тревоге не спускались в подвал. Утром откидывали одеяла и считали, сколько человек за ночь умерло. И выносили умерших в коридор. К моменту эвакуации мед. института почти все студенты общежития умерли. Все студентки из нашей группы, кроме одной, Вали Витковой, погибли. Для меня они — не статистика, а живые, теплые, серьезные подруги, к которым я привязалась душою на всю жизнь и печаль о которых неизгладима.

Ленинградским студенткам было чуть легче: чтоб их посылать на работы, их нужно было прежде всего найти; а найти их было почти невозможно: и искать некому, и адреса все время менялись. Из-за бомбежек и голода родные ютились в еще неразбомбленных квартирах, сходясь из разных частей города, к теплым буржуйкам, соединяя продуктовые карточки и готовя еду на всех, что было выгоднее. Даже если эта еда — чайник горячей воды с кусочком хлеба. Ленинградские студентки дольше других продолжали приходить на лекции, пока они еще «читались». Без пропусков приходила на занятия в институт моя приятельница Ира Стрекалова. Она переехала жить к своим теткам, совсем близко живущим от Мед. ин-та. В квартире, которую я помню еще в мирное время, было много маленьких кругленьких старушек — все они были на одно лицо. На столе, к чаю, появлялись баночки с чудным вареньем собственного изготовления, булочки, крендельки, печенья — все собственные. Эти милые старушки, как мышки, хранили в шкафах разные вкусные запасы, — и к ним то теперь переехала Ира, всегда очень упорно учившаяся, всегда серьезная, с большими очками на носу, через которые она смотрела на мир с печальным интересом. На занятиях она всегда все знала, как будто уже была когда-то врачом, но сама забыла об этом и теперь вспоминала… Ира целиком была поглощена изучением медицины и была бы (может быть, и сделалась) отличным лечащим врачом. Она всегда приходила на занятия, пока не эвакуировался институт (и были занятия), но не поехала в эвакуацию, осталась со своими старушками. Я так хорошо ее помню сидящей на занятиях в блокадном городе в своем черном пальто и белом вязаном берете, серьезной и спокойной, как всегда, только осунувшейся и побледневшей. На окопы она с нами не ездила никогда, и в госпитале тоже не работала почему-то, и в эвакуацию не поехала — жила как и раньше своей сосредоточенной замкнутой жизнью. С моими друзьями до войны начинала легко и доверчиво дружить и улыбалась им застенчиво и ласково.

К концу февраля — к марту город стал заметно оживляться. Он перестал быть таким могильно-тихим. Стали в большем количестве появляться грузовики. И везли они мешки с мукой или зерном — мешки были большие и мягкие на вид, и грузовики ехали быстро. Темные на снегу улицы, фигурки ленинградцев останавливались, медленно поворачивались в сторону проезжающих грузовиков и долго смотрели им вслед. Еще, конечно, было много громадных грузовиков с умершими, но это было привычно, зато стали появляться грузовики, везшие расколотые ледяные глыбы. Город стали расчищать, пока это было незаметно на улицах — мы так и ходили по тропиночкам среди ухабов и ледяных нагромождений. На улицах стало побольше людей. И появились, наконец, военные — говорили, что в город стали присылать с Большой земли людей — в помощь. Город сделался заметно грязнее. Около многих дворов — кучи очень грязного снега, вытащенного дистрофическими иждивенцами из задних дворов. Мы понимали какую опасность они представляют собой для больного города, когда эти снежные замерзшие кучи начнут таять. Более сильные, обычно дворники, вывозили на санях (тащили сани несколько человек — это были большие ящики на полозьях) этот лед и снег, смешанный с нечистотами, из дворов и сваливали его через решетку на лед Фонтанки, совсем близко от того места, где мы брали воду для питья. Правда, был еще март, начало марта, было еще очень холодно, еще ничего нигде не таяло, да и расчистка дворов шла медленно.

Все продолжали тревожиться, что весенняя эпидемия погубит еще живых, но ослабевших от голода беззащитных ленинградцев, если извне не пришлют помощь и не будут приняты экстренные крутые меры по очистке города до наступления тепла. Применять крутые меры руками ленинградских дистрофиков было и жестоко, и просто нереально. Хотя дворовое начальство старалось это делать изо всех сил. И все-таки весной, — чуть подкормив ленинградцев, город стали чистить их руками. А чтобы дистрофика вернуть к нормальному здоровому состоянию, нужен очень длительный период тщательного ухода и продуманной диеты. Мышцы, как и душа человеческая, после травм восстанавливаются медленно.