В дни войны: Семейная хроника - [34]

Теперь карточки на продукты, кроме хлебный, прикрепляли к определенным магазинам: считалось, что это облегчит получение муки, крупы и т. д. Но это не помогло — продуктов не было нигде.

Город в ноябре стал уже очень серьезно вымирать. По дорогам шли потоки людей с саночками, на них — печальный, совсем легкий груз; казалось, еще живые дистрофики везли уже не живых, ссохшихся. В конце ноября 1941 года цифра смертности была 2–2,5 тысяч в день. В первой половине декабря — 5–6 тысяч в день. Во второй половине декабря — 25–35 тысяч в день! В первой половине января 42 года слегка уменьшилась. (Норму хлеба в конце декабря несколько увеличили: рабочие, 1-я категория — 350 г, но очень плохого качества — с целлюлозой.) Но других продуктов не было. Во второй половине января 42 года — опять 25–35 тысяч, в это время перестали работать хлебные фабрики, почти все сломались и целую неделю не работали. Это дало скачок смертности во второй половине января. Помню, как мы, простояв всю ночь в очереди, метались в панике из одной булочной в другую, когда под утро нам объявляли: «Сегодня хлеб не привезут: фабрика сломалась!»

До самого декабря продолжались непрерывные бомбардировки города. Бомбили теперь главным образом ночью: бросали фугасные и зажигательные бомбы. Мы по звуку падения бомбы знали, когда летит зажигательная и когда сбрасывают фугасную бомбу. Зажигательные бомбы, падая, не свистели устрашающе, как фугасные, а пыхтели прерывисто, как будто в воздухе кувыркались, и не давали взрывной волны. И были сравнительно безопасны дли жизни, и пожаров вызывали не очень много, т. к. жители, дежурившие на крышах домов, тушили их или сбрасывали во двор. Пожары, которые, конечно, случались, как правило, были не в квартирных домах, которые отстаивали жители, а в зданиях учреждений, где народ не жил и дежурных на крыше было мало.

На крыше папиного института, до революции — ассигнационного банка, расположенного между Садовой и каналом Грибоедова с выходом на чудный мостик с крылатыми грифонами, всегда дежурило два человека профессорски-преподавательского состава института, они и ночевали под крышей в маленькой каморке, сидя за столом, на котором мерцала коптилка. Все дежурившие очень страдали от холода — каморка не отапливалась, и часть ночи приходилось проводить на крыше, и это ускоряло процесс дистрофии и приближало смерть. Папа часто дежурил с преподавателем Рождественским, отцом нашей школьной одноклассницы Иры, очень умной девицы. Умер он на крыше института от истощения. Дочери пережили блокаду, Ира сделалась филологом, преподавала в университете и растила сына (как нам писала тетя Маня).

Папа говорил, что на крыше менее страшно, чем в подвале бомбоубежища: все видно, как на ладони, знаешь, в каком районе сбрасывают бомбы, и смотреть на оживленное небо не устаешь: очень «красиво». Я боялась, чтоб папу не сдуло с крыши.

К сожалению, было довольно много случаев, когда воздушной волной от разрыва бомбы людей срывало с крыши. Мне известен случай, когда воздушная волна снесла с крыши дежурную, но она не погибла. И с нею, забегая в повествовании вперед, — я позднее подружилась на Кавказе. Это была медицинская сестра Галя, известная в ее госпитале тем, что она бесстрашно гасила зажигательные бомбы, отправив раненых в подвалы при налетах; как она мне рассказывала, оставаться в подвале было свыше се сил, она всегда стремилась на крышу. В один из налетов взрывной волной се сорвало с крыши, перенесло через большой двор, и она опустилась (не очень плавно) на крышу более низкого здания. Ее нашли там живую, почти в порядке, если не считать ушибов и переломанной руки. Ее муж, много старше ее по возрасту, крупный партийный деятель, «увешанный орденами», очень надменный, был эвакуирован в глубь страны, а Г. осталась в Ленинграде при госпитале, т. к. он считал, что ее место медицинской сестры — около раненых, а не с мужем в эвакуации, и что, если оба будут живы, то после войны встретятся и смогут начать жизнь сначала. Во время осады она потеряла неродившегося ребенка и ее вывезли полуживую на Кавказ поправляться к родным, в казачью станицу, около Ессентуков. Г. поступила в Кисловодске в наш мединститут, где мы с нею познакомились и подружились и очень берегли нашу сердечную привязанность. Когда советские войска отступали с Северного Кавказа, Г. была оставлена связной с партизанами, ей были сообщены имена людей, клички и места тайных партизанских лагерей. Г. должна была держать с ними связь и раз в неделю ходить в лес в ставку на свидание с партизанами, передавать сведения о передвижениях немцев и получать распоряжения с Большой земли для передачи другим группам партизан. В дни, когда Г. пробиралась к партизанам, я очень боялась за нее, не находила себе места и ни с кем не могла поделиться тревогами, даже с мамой. Г. рассказывала, что, идя к партизанам, входила в лес всегда с вязанкой хвороста на спине — будто топливо собирает, если немецкий патруль ее задержит, это было приготовленная ею отговорка. Она никаких письменных передач не брала. Все — устно. Г. шла по ей одной известным тропинкам в самое сердце партизанского отряда. Проводила в лагере какое-то время, получала все нужные сведения, заучивала их наизусть и тем же путем шла обратно. Через партизан узнала, что ее муж в Москве, получил орден Ленина. А партизаны обещали рассказать на «той стороне» о ее работе.