В дни войны: Семейная хроника - [33]

Много времени спустя, во время нашей эвакуации из Ленинграда на Кавказ на одной из железнодорожных станций, когда мы шли за эвакосупом на вокзал среди серой толпы, ожидающей поезда, мы увидели два черных блестящих глаза, и с узлов (на которых она сидела) взвилась и бросилась к нам с живостью наша здоровая и живая Кауфманша; она пробиралась к дочери на Урал с довольно большим багажом и трудностями, но очень бодрая и полная надежд. Все самые суровые испытания войны для нее были уже почти позади. А впереди ее ждал маленький темноглазый внучек, которого она мечтала прижать к своей груди.

Когда мы несли воду наверх с Фонтанки или ведро с отходами вниз по лестнице на задний двор, очень осторожно, потому что лестница обледенела и была чрезвычайно скользкой, мы больше никого не встречали, а было только начало декабря; может и правда, что только мы остались живыми на нашей лестнице, как говорила мама. Наши соседи по лестничной площадке — Барты (они скрывали, что они бароны фон Барт, но все это знали) — уехали из города перед блокадой, некоторое время в квартире возилась их прислуга, потом все затихло. Громогласная Бутылкина — приятельница нашей нянюшки Лины — с двумя взрослыми дочерьми уехала с каким-то заводом.

Во втором этаже по нашей лестнице жила докторша — глазной врач. Тоненькая, хрупкая, элегантная с пышными рыжеватыми волосами и мягким голосом. Она вылечила раз папу от очень серьезного воспаления глаз: папа работал — писал своим мелким, четким почерком книги по ночам, при плохом освещении. Докторша была крестной матерью подруги сестры Люды Волжинской. В первые дни войны ее мобилизовали в армию, а она — глазной врач. Все остальные жители нашей лестницы никогда не выходили из квартир, их двери выглядели, как двери в склепы.

Соседи наши по этажу, но жившие по другой лестнице — родители и две взрослые дочери, бухгалтерши на одном из заводов — как и мы, переехали жить на кухню, и мы довольно хорошо слышали их голоса через стену — кухни были смежными. Очевидно, они лучше нас приготовились к осаде: у них жил на кухне петух — он до декабря заводил свои петушиные песни, но каким-то вопросительным голосом и никогда не кончал своего «кукареку» — или передумывал, или ему кто-нибудь шапку на голову накидывал. Может, были и курочки, но они тихие — их не слышно. Ложе патриарха семьи находилось около нашей кухонной стены, и мы слышали его голос, его разговоры и комментарии ко всему происходящему. Но к декабрю все разговоры его прекратились, и только одна фраза повторилась и днем, и ночью: «Ехать — не ехать?» Ему никто не отвечал — и через некоторое время он опять задавал тот же неразрешимый вопрос: «Ехать — не ехать?» Под ним скрипели пружины матраса, он тяжко вздыхал — мучился. Наконец после многих недель подобных размышлений послышались за стеной возня, голоса, очевидно, дочери сами решили, что делать: лучше — ехать, запаковали имущество и, забрав родителей, вместе с заводом уехали за Урал. А нам стало еще более одиноко — теперь мы, правда, оказались совсем одни.

Глава четвертая

БЛОКАДНАЯ ЗИМА

Очень трудно было теперь ходить пешком по заснеженным дорогам в институт за карточками. От дома до института такой длинный путь. Раньше от ходьбы разогревался, и так весело было ходить быстро по зимнему городу. А сейчас — так трудно, так медленно идут ноги, и не согреваешься, а чувствуешь, что с холодом не справиться. Он проникает до мозга костей — я только теперь поняла смысл этого выражения — на опыте.

В конце ноября ко мне домой пришла мать моего приятеля — студента-медика Юлия Венделя. Я ее никогда раньше не встречала. Когда я ее усадила, она рассказала, что ее муж умер. И что Юля тоже умер — от голода и связанных с ним болезней. Он просил мать перед своей смертью сходить ко мне и передать мне паспорт, чтоб я получила продуктовые карточки в институте. Юля сказал: «Рима добрая — она не откажет и все сделает». И мать еле дошла до нашего дома, они жили на Невском, недалеко от Литейного. Напоила ее чаем с сухариками, и она долго рассказывала, какая у нее несчастная была жизнь: она — русская, муж — еврей, милый человек, но очень посредственный художник, совершенно неприспособленный ни жить, ни заботиться о жене и сыне, а сын — совсем как отец. «Вот оба умерли, а я, русская, осталась ни с чем, и никого у меня больше нет, и я тоже умру теперь».

Я на другой день отправилась в путь с паспортом Юли. Но мне в институте отказались дать карточки: «Должен явиться лично!» И на мои мольбы, заклинания и объяснения, что он умирает, что я должна передать матери карточки, мне твердили одно: «Только лично». Так я и ушла — ни с чем. В доме, где жил Юля — никого, обледенелые ступени по всей лестнице. Долго стучала в дверь с надписью по старой орфографии на медной дощечке: «Свободный художник Вендель». Очевидно, мать Юли не дожила до моего прихода… Бросила в щель почтового ящика на двери паспорт Юли с фотографией моего приятеля и верного друга и товарища студенческих лет — Юльки!

На улицах теперь целыми вереницами двигаются люди, везущие саночки. На саночках — закутанные в простыни покойники. Чаще всего санки тянут женщины. Вообще во время осады женщины держались крепче, чем мужчины, очевидно, как говорили, благодаря более сильной жировой прослойке. Ждали, что весной начнут умирать женщины в большем количестве. Я боялась весны.