В дни войны: Семейная хроника - [174]

Мы пробовали спросить у Майка, что он знает. Но Майк — немец — он привык исполнять приказы, а ему приказали молчать, и он не скажет лишнего: «Я не имею права сказать вам ничего, пока обо всем не узнает О'Коннор. А впрочем, до Киссенгена — недалеко».

Что это — совет бежать? Он, конечно, боится за нас, он знает, как страшна нам наша «советская Родина», он хочет предостеречь нас от чего-то…

Рябчик не заезжает сегодня совсем. Ему M.G. сделал выговор за то, что он содействовал приобретению автомобиля — черного автомобиля сестры. И сказали ему про нас что-то секретное, нам неизвестное. Рябчик теперь избегает встреч с нами: его могут разжаловать из офицеров. Нам запрещено наливать бензин в автомобиль — он стоит во дворе без движения… Мелочи затравили нас.

Нам кажется, что мы окружены какой-то стеной, что все разговоры против нас. По бюро крутится Руд и злобно вскидывает на нас свои холодные голубые, чуть выкаченные глаза. Потом он кидается к телефону и вызывает Карлова, наслаждаясь явно сознанием, что мы слышим и, конечно, пугаемся. И мы замерли, слушая разговор, играя для виду с собачкой Рунтом. Он крутит маленьким хвостиком и старается схватить зубами мой палец, а Р. говорит Карлову: «Да, да, мы все еще раз проверили. Все подтвердилось. Действуйте немедленно». А сам краснеет и смотрит на нас с триумфом в глазах, как будто он подписал только что приказ о нашей казни.

Мы по-моему перестали пугаться, но когда мы услышали слова Руда, сказанные им по телефону, мы поняли, что это — наш приговор, все наши карты биты: нас решено вывезти. Теперь один вопрос — когда…

В этот же день вернулся из Парижа О'Коннор с Э. Оба веселые, отдохнувшие. Э. держится хозяйкой, ходит по бюро, громко смеется, громко разговаривает, крутится между столами в новой парижской шляпе, рассказывает о цене шляпы — высокой (шляпа какая-то нелепая и ей очень не к лицу), сама очень счастливая и беззаботная. А мы с сестрой тут же — подавленные, совершенно несчастные. Как у Бизе, в веселый марш Тореодора врываются трагические ноты смерти.

Когда О'К. подошел к нам, сияя и явно рисуясь, я спросила его, может ли он уделить нам с сестрой немного времени — мы должны с ним поговорить. О'К. приказал одному из сержантов отвезти Э. домой и пригласил нас в свой кабинет. Мы сказали ему, что мы больше не выдерживаем создавшейся обстановки, все так накалилось — мы хотим уехать. О'К. ничего понять не может, почему все против нас, почему мы хотим уехать. Обещает поговорить с Карловым, узнать что происходит…..

В офицерской столовой Майк и Рябчик сидят за соседним столом, смотрят на нас внимательно и печально. Нам кажется, что мы доживаем последние часы на свете. Я решила получить у механика, работающего в гараже, наши «новые» документы. Еду к нему в его лесное жилище на велосипеде. Мое волнение не прошло незамеченным. Он тоже начал волноваться и спрашивать, что случилось нового — опасного, чтоб я не забыла предупредить его и его сына (он помогал отцу работать в гараже, и оба они ездили на велосипедах на работу с рюкзаками, в которых было сложено все нужное). Я обещала ему, что сообщу на следующий день, когда нужно уходить, чтоб он не приходил в бюро, потому что за нами следят и он может себя скомпрометировать. Еду домой с документами, так страшно.

После разговора с О'К. сестра пошла увидеться с Д., Р. и другими знакомыми, чтоб предупредить их, чтоб они были бы готовы уходить по первому знаку. Я зашла к друзьям в тюремную квартиру, но их не уговоришь. Я не задерживалась у них, лишь предупредила и пошла поспешно домой, что-то случилось, я это чувствую. Выбираю кратчайший путь домой. Дома никого — нет. В гараже нет велосипедов… Да, что-то случилось… страшное. Надо паковать вещи, но не слушаются руки, голова кружится. Мечусь между дверью на лестницу и окнами. Но никто из семьи не возвращается. Напротив дома, при входе на двор стоит какой-то подозрительный тип. Присмотрелась: господи, да это военная полиция — американский полицейский с повязкой «М. Р.» на рукаве. Он стоит, расставив ноги, и опирается на винтовку, поставленную им перед собою на землю… Он стоит неподвижно и не отрывает взгляда от наших окон. Я боюсь высовываться из окна и даже близко подходить к окну. Долго стою в комнате в сумерках, застывшая в страхе и волнении.

Наконец появляется на улице мама. Она идет необычно быстрым шагом мимо заборных кустов, через двор, почти бежит. Спрашиваю шепотом из окна: «Что плохо?» — «Плохо»… и не убавляя шага, проходит к входной двери. Бегу ей навстречу, на ступеньке лестницы бессильно опускаюсь, когда слышу мамин торопливый голос, откуда-то издалека: «Завтра должны нас в Россию везти… Папа уже ушел из города, ждет нас в назначенном месте».

Мы стали с мамой собирать кое-какие вещи… Поздно вечером пришла сестра, и мы решили пойти к О'К. Он говорил, что до ночи будет в бюро разбирать накопившиеся дела… Пока мы с сестрой шли в бюро, она мне сказала, что была у Майка — в его «общежитии». Майк был дома, лежал заплаканный на кровати, в форме и сапогах — он вскочил при виде сестры и воскликнул: «Я же вам говорил — уходите. А теперь поздно! Нам строго запрещено вам помогать. Ваш дом будет охраняться, чтоб вы не ушли…»