В дни войны: Семейная хроника - [171]

Папа очень оценил Синько и дружил с ним. Сделавшись после войны и вероломства американцев совершенными бедняками, мы еще много лет ютились по разным чердачным каморкам. С. приходил к нам, растревоженный ночными налетами на его домик, сидел в нашей чердачной комнатке, возвышаясь над столом, и казался огромным, спокойным и бесстрашным — и рассказывал нам о своей жизни, полной страданий. «Вся жизнь моя с малолетства прошла на дальнем Севере в лагерях: ссылка, бегства, поимки и — бессрочный приговор. Там, на Севере, не бывает летнего горячего солнца — нет лета вообще. Лишь весною холодный день становится длиннее, снег тает под лучами северного солнца, но ледяной глубокий пласт под тонким земляным покровом не успевает растаять за короткое лето — это вечная мерзлота. На коричневатом покрове тундры появляется мох — летняя растительность Севера. Заключенные жуют зеленый мох, чтобы высосать витамины и приостановить цингу. Лето такое короткое — и опять осень и зима, с пронизывающими ветрами, преследующими зэков даже в землянках, беспощадно задувающими огонь костра. Ветер дышит ледяным дыханием, вселяя в душу безнадежностью». Все зэки северных лагерей, где «жил» наш Синько, осуждены на очень длительные сроки или — пожизненно. И каждый знает, что никогда больше не вернется «домой» — на волю. Засекреченные железные дороги, которые они прокладывают, глубокие каналы, которые они роют, новые дороги через тундру, через тайгу — поглощают жизни истощенных людей. Синько глубоко вздыхал и выпускал воздух из своей богатырской груди, со стоном. И после долгого молчания продолжал рассказывать: «Мы-то были давнишними зэками, чуть не с детства. Загрубевшими. Трудно было новеньким. Они плохо приспосабливались к суровым условиям каторжных работ, все не смирялись с потрясшим их неожиданным арестом, ночным, вырвавшим их из привычной жизни. На допросах, где их допрашивали, ничего не объясняли, били, унижали, требуя ужасных страшных признаний в преступлениях ими совершенных, которые, казалось, и придумать-то невозможно, сломленные, измученные арестованные подписывали признание во всех преступлениях и их отправляли на каторжные работы — отбывать срок. Многие не могли очень долго, иногда до своей гибели, скорой, принять жизнь зэка, как для них теперь — единственную, не перестраивались внутренне — и гибли скорее».

Индустриализация страны в 30-е годы шла быстрыми темпом: строились не только заводы тяжелой промышленности в отдаленных районах страны, но и железнодорожные магистрали, сетью покрывающие недосягаемые, скрытые это всех заполярные пространства страны далеко от глаз «империалистических врагов». Рабочие руки, необходимые для этого грандиозного строительства, беспощадно выкачивались из страны при помощи арестов. Уничтожались бесценные слои населения, превращавшиеся в бесплатных рабов. (Двойная выгода для коммунистов.) Из рабства этих людей освобождала только смерть. Нужно было иметь громадную физическую силу Синько, чтобы остаться живым. Но он с детства боролся в лагерях за жизнь — и научился выживать. Он до своей женитьбы в лагере — с другими зэками, немногими, такими же упорными, с беспокойным духом — пытался из каждого очередного лагеря — бежать. Но их всегда ловили, волокли обратно в лагерь и жесточайше наказывали. Попав в самые крайние северные лагеря, из которых никому не удавалось бежать, несколько раз совершал побег. Ему удавалось скрываться по нескольку дней, но его всегда настигали с ищейками, возвращали в лагерь, били, отправляли зимой босиком на работы по снежным сугробам, загоняли с другими полуголыми зэками в ледяную воду, не считаясь с зимними морозами, чтобы забивать балки в дно реки для постройки мостов, укрепления берегов. Погибали почти поголовно все — не выдержать было и дня такой работы. Их заменяли новыми каторжниками.

В конце 30-х годов в западноевропейских газетах стали появляться — сначала изредка, но потом все упорнее — сообщения о страшных условиях работы в лагерях принудительного труда. Сообщения западной печати стали тревожить советских правителей, и тогда-то они решили перехитрить Запад, послав в лагеря комиссию во главе с Максимом Горьким, которая своими глазами посмотрела бы на жизнь и труд в лагерях, написала бы отчет о своих впечатлениях и поделилась бы ими с западноевропейской прессой.

Помню, когда я была школьницей в Ленинграде, волнение, охватившее жителей города, когда стало известно о предстоящей поездке Горького в лагеря — какие надежды на изменение режима в лагерях охватили сердца людей. О поездке Горького говорили буквально — все — ив школе о ней говорили дети, и в знакомых нам домах. Ведь не было почти ни одного семейства в городе (да и по всей стране), в котором бы кто-то из родных не «сидел». И вот теперь «сам Горький», которого часто называли «совестью русского народа», посмотрит на все страшные порядки в лагерях и скажет во всеуслышание «всю правду». Весь мир узнает из его уст о неслыханном избиении народа. Уж Горький то защитит, когда все сам узнает, не подведет — ему русский народ верит, он сам вышел из глубин этого народа. Горький — «великий пролетарский писатель», как его называли во всех учебниках и газетах, так много «писал о страданиях людей», он сам, как воспетый им Данко, вырвавший из своей груди пламенное сердце, чтоб осветить путь людям из темноты, зажег в сердцах русских людей радостную надежду на освобождение безвинно осужденных, на возвращение их на волю и уж во всяком случае — на смягчение режима в лагерях. Горькому верили все. Да и Запад его почитал — великого русского писателя! Мы ждали его поездки…