В дни войны: Семейная хроника - [140]

Изменился силуэт, окружающий площадь: зданий в направлении Главного штаба полиции больше не было — только дымящиеся руины, перегородившие улицы. По Александер плац были раскиданы кирпичи, куски балок, битая мебель и кучи штукатурки, вперемешку с поломанными деревьями и ветками. Люди сновали во всех направлению закутав головы шарфами, полотенцами. Дым разъедал дыхательные пути. Мы тоже старались дышать через носовые платки, которыми закрывали и нос, и рот. Глаза слезились. Помогая друг другу перешагивать через груды обломков и кирпича, обходить обгоревшие и перевернутые автомобили, мы спешили к нашему Дому, в надежде, что все жители живы — не поленились спрятаться в музее. Дом стоял на месте — разрушений не прибавилось, хотя соседние дома или рухнули, или частично обвалились и завалили набережную по направлению к Фридрих штрассе. В Доме никто не пострадал. Но опять были выбиты окна, опять все комнаты, все вещи были покрыты известковой пылью, битым стеклом, кусками штукатурки, свалившейся со стен потолка. Актовый зал был цел, даже стекла были целыми; во время налетов мы оставляли окна приоткрытыми — таков был приказ, стекла лучше сохранялись их, не выдавливало взрывной волной. И рояль стоял целый, лишь сильно припудренный белой пылью. Пришлось сразу начать расчищать наши комнаты, чтоб к ночи привести все в жилой вид и относительный порядок: мы были уверены, что англичане прилетят ночью — горящий Берлин будет им указывать, куда бросать мины. Ночью мы сидели в подвале под музеем и спали, оперевшись спинами о каменные стены. Зенитки стреляли, но мы почти ничего не слышали — нас разбудили стражники, когда прозвучал отбой, и мы поплелись в Дом с одним-единственным желанием — добраться до кровати и уснуть.

На следующий день американцы, очевидно, отдыхали — налета не было и мы были заняты приведением в порядок нашего дормитория, выгребанием битого стекла и мусора. Герта, к сожалению, была плохим помощником, и я смертельно устала к вечеру. Мы с Гертой с трудом проснулись ночью — кто-то стучал кулаком в дверь: «Вставайте скорее — воздушная тревога! Торопитесь!» Мы проспали тревогу! Хорошо, что наши соседи, убегая в убежище музея, не забыли нас разбудить. Еще кто-то стремительно пробежал по коридору, хлопнула дверь на лестницу — и все затихло, все убежали, только мы с Гертой остались. Я чувствовала пустоту дома, а мы были еще совершенно не готовы. Быстро оделась, меня уже охватил страх, поставила чемодан у двери, а Герта сидела на кровати в ночной рубашке, раскручивала папильотки в волосах и громко протяжно зевала. Я ее торопила, уже начали стрелять зенитки, а нам нужно было бежать в обход, через общий мост. Герта все потягивалась, вздыхала и говорила, что останется — пусть будет, что будет, и пыталась завалиться на кровать, но я ей не давала. Самое трудное — обувь. Она должна была надеть сапоги, один — ортопедический, зашнуровать их, я ей натягивала сапоги, шнуровала их и умоляла ее поскорее накинуть платье поверх ночной рубашки, а она еще спорила, что рубашка будет видна из-под платья! Господи, какое дитя — не все ли равно! Наконец, мы с чемоданчиками спустились по лестнице и для быстроты пошли по тропинке через нашу руину на набережную, что уже было ошибкой. Герта шла медленно, спотыкаясь, зацепляясь своей хроменькой ножкой за все выступы; я ее тянула, поддерживала одной рукой и умоляла: «Скорей, скорей». Герта была полная, выше меня ростом и такая медлительная! Пока мы дошли до дальнего, каменного моста, все небо гудело единым металлическим тяжелым гулом и дрожало — летели бомбардировщики, и зенитки непрерывными ударами стреляли, и в небе все вспыхивало, взрывалось, грохотало, лучи прожекторов метались по небу голубым мертвым светом. Нам осталось после моста пройти еще довольно большое расстояние до убежища по совершенно открытому месту, по каменному тротуару, с двух сторон которого был газон, когда совсем над нами и вокруг нас, уже не в небе, а на земле, стало грохотать, свистеть и взрываться и ужасно дуть — очевидно, близко падали бомбы. Стало совсем светло, все осветилось оранжевым светом — и дорожка, и трава, и стена музея, еще такая далекая, а Герта вдруг с криком: «Я больше не могу» кинулась плашмя на землю. Что мне было делать? Я ее стала трясти, поднимать, звать, а она, положив олову на руки, только твердила: «Нет, не могу, не могу!» Кто-то пробежал мимо, крикнул, не останавливаясь: «Бросьте ее — спасайтесь!» А я ее все трясла и поднимала: «Герта, Герта, встань…» Пробежал еще кто-то — очевидно, студент из нашего Дома; он бежал большими скачками и, не задерживаясь, закричал на бегу: «Рима, оставь ее — беги», — и ускакал. Вокруг нас с шипением ударялись, падая, какие-то тяжелые и легкие, и звонкие предметы — часть из них была огненная, а я так была всецело занята Гертой, что мой страх прошел — я о страхе больше не думала, но было странное полуосознанное чувство, что в нас не попадет ничего, что мы защищены, покрыты, мне казалось, невидимым колоколом, все свои силы я сосредоточила на Герте. Я ее приподняла, подсунулась под нее, почти подползла под Герту, привстала и понесла ее, совсем согнувшись до земли. Одной рукой я держала ее, другой — чемодан, Герта свой тоже не выпускала из руки и вся приросла ко мне, крепко обхватив мою шею другой рукой — было трудно дышать. Так мы дошли до убежища, я не помню тяжести, мне казалось, что я бегу со своей ношей… под грохот падающих с обеих сторон огненных предметов. На мой отчаянный стук железную дверь сразу открыли — очевидно, стражнику сказали, что еще кто-то пытается добраться до убежища. Уже войдя, спустила Герту на землю, и она сама пошла впереди меня, невредимая, искать свободного места на скамейке. Вышел Володя из отсека, протянул руки: «Я искал вас с Гертой, потом мне сказали, что вы обе перешли мост, какая ты белая, как бумага».