В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии - [52]

Когда, по окончании общего совета, мне пришлось говорить с императором наедине, я нашел, что и он также настроен определенно против нового средства борьбы и разделяет все наши заботы об его возможных последствиях. Но мы знали, что Германия уже окончательно решила в любом случае объявить неограниченную подводную войну и что все наши доводы не имеют уже никакого практического значения. Поэтому необходимо было обдумать, примкнем ли мы к ней или нет. Ввиду незначительного числа наших подводных лодок наше устранение не оказало бы большого влияния на конечный исход эксперимента, и я сначала думал предложить императору отделиться от Германии по этому вопросу, хоть мне и было ясно, что такое отделение может вполне означать, конечно, конец союза.

Но затруднение заключалось вот в чем: чтобы подводная война не оставалась безрезультатной в северных морях, она должна была также вестись и в Средиземном море. Ведь если бы Средиземное море оставалось свободным, то транспорты двинулись бы по этому пути, а оттуда сушей через Италию и Францию на Дувр и таким образом отняли бы всякий смысл северной подводной войны. Между тем для ведения подводной войны Германии были необходимы наши базы в Адриатике: Триест, Пола и Каттаро; предоставляя их в распоряжение Германии, мы тем самым фактически брали также и на себя часть ответственности за подводную войну, даже если бы наши подводные лодки вовсе и не вышли бы из своих портов; в противном же случае мы нанесли бы Германии удар с тылу и тем самым шли на открытый конфликт с ней, который должен был привести к окончательному разрыву союза.

Это был опять-таки один из тех случаев, которые доказывают, что когда сильный и слабый ведут войну сообща, слабый всегда оказывается не в состоянии выделиться и примириться с неприятелем, не изменяя своей прежней политике вполне и не переходя на открытую войну с прежними союзниками. Этого никто из тогдашнего правительства не хотел и поэтому, хоть и с тяжелым сердцем, но мы дали наше согласие.

Болгария, не принимавшая участия в этом фазисе войны и сохранявшая свои дипломатические сношения с Америкой, находилась в другом положении, поскольку она могла оставаться в стороне, не парализуя германских планов. Но я все же был убежден еще тогда, что хотя выделение Болгарии произведет очень вредное для нас впечатление, ей лично оно не поможет. И действительно, хотя она и сохранила до конца дипломатические отношения с Америкой, обстоятельство это нисколько не облегчило ее дальнейшей участи.

Если бы нам удалось удержать Германию от неограниченной подводной войны, то это стало бы очень большим преимуществом; что же касается того, принимали ли мы в ней участие или нет, то с точки зрения Антанты это уже значения не имело, как хорошо видно из примера Болгарии. Раз Америка объявила войну Германии, то конфликт между нами также становился неизбежным; ведь на Западном фронте против американских войск тоже стояла австро-венгерская пехота и артиллерия. Поэтому мы не могли успокоиться на мнимо-миролюбивых отношениях вроде тех, которые существовали между Америкой и Болгарией до самого конца войны, – уже не говоря о том, что, как было упомянуто выше, сохранившиеся добрые отношения Болгарии к Вашингтону не принесли ей впоследствии ни малейшей пользы.

До сих пор нельзя с точностью установить, когда Германия убедилась в том, что беспощадная подводная война не приносит желанных результатов и является ужасной ошибкой. Германское военное командование постоянно проявляло громадный оптимизм не только в официальных своих выступлениях, но и в совещаниях с дружественными кабинетами. Когда в апреле 1918 года я подал в отставку, Берлин все еще стоял на той же точке зрения, что в этой морской войне Англия потерпит поражение. В одном из своих сообщений от 14 декабря 1917 года Гогенлоэ писал, что в германских компетентных кругах царит полный оптимизм.

Правда, я отметил некоторые признаки начинающегося прояснения и в германских умах, и сам Людендорф ответил мне на мои упреки – что «на войне все опасно» и до операции никак нельзя установить ее возможных последствий. Он даже согласился с тем, что расчет во времени был неправилен, но вот конечный результат – на этом он настаивал – оправдает его. Но в целом, желая оправдать себя, все ответственные деятели Германии утверждали, что Америка так или иначе все равно выступила бы и что подводная война только дала ей последний толчок. Соответствует ли такое мнение истине, в лучшем случае сомнительно. Этого нельзя ни утверждать, ни отрицать определенно.

За время войны широкие круги общества привыкли рассматривать Гинденбурга и Людендорфа как одно целое. Они представлялись неразрывно между собою связанными. Они вместе поднялись до высшей власти, и лишь падение резко разграничило суждения о них. На всех деловых совещаниях на первый план всегда выступал Людендорф. Он говорил много и всегда тоном чисто прусской повелительности. Речи его обыкновенно действовали замечательно, но сам он быстро успокаивался, а гнев его испарялся так же быстро, как и вспыхивал.

Несмотря на неприятные стороны его характера, у него была своеобразная обаятельность, свойственная сильным натурам, и его беспримерной энергией и работоспособностью я всегда восхищался. Отношения его со мной оставались всегда, даже несмотря на большие разногласия, вполне корректными. Перепечатанное несколькими газетами известие о том, будто Людендорф угрожал мне войной, – чистейшая выдумка. Я, конечно, и сам представляю себе, что в случае отпадения двуединой монархии он предпочел бы бороться со вступившими в Австро-Венгрию войсками Антанты на нашей территории, а не в Германии. Поэтому вторжение германских войск в Тироль, происшедшее позднее, в эпоху Андраши, меня нисколько не удивило.