В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии - [28]

К Кильским торжествам обыкновенно съезжалось много иностранцев: американцев, англичан и французов. Император Вильгельм уделял им много внимания, и они почти всегда оставались под обаянием его личности. Предпочтение он, по-видимому, оказывал Америке, а характер его чувств к Англии трудно описать. У меня всегда было впечатление, что император сознавал антипатию, питаемую к нему в Англии, ощущал ее как вред для себя, охотно бы сделал все от него зависящее, чтобы расположить англичан к себе, и был несколько раздражен неудачей этих попыток.

Он, конечно, вполне понимал, что оценка его личности в Англии должна оказать влияние на англо-германские отношения, и его желание понравиться Англии вытекало отнюдь не из личного тщеславия, а из политических соображений.

Впечатление, что подчеркнутые выступления императора Вильгельма, вся манера его не отталкивала Англию, определенно, но все же затрудняла «взаимное понимание», такое убеждение вызывалось также рассказами, касающимися личных отношений императора и короля Эдуарда.

Король Эдуард был, как известно, одним из самых тонких знатоков людей во всей Европе, и интерес к внешней политике у него всегда преобладал. Он был бы идеальным послом. Дядя и племянник никогда не были близки – еще с того времени, как племянник уже был императором, а много старший его дядя все еще принцем: положение вещей, которое вечный насмешник Кидерлен-Вехтер характеризовал следующими словами: «Принц Уэльский никак не мог простить своему племяннику, на 18 лет моложе его самого, что он из них двоих сделал лучшую карьеру».

Но личные симпатии и личные разногласия высших сфер могут оказывать влияние на мировую политику. Политика делается и будет делаться отдельными людьми, и личные отношения всегда будут оказывать на нее некоторое влияние. Разве кто может сейчас утверждать, не пошла бы мировая история по другому пути, если бы монархи Англии и Германии были бы более схожими натурами. Ведь политика окружения короля Эдуарда началась с той поры, когда он пришел к убеждению, по моему мнению, неверному, что соглашение с императором Вильгельмом невозможно. Императору Вильгельму было очень трудно приспособиться к взглядам и ходу мыслей других людей, и это свойство его натуры с годами возрастало. Виною этому была его среда, понимаемая мною в самом широком смысле.

В той атмосфере, в которой жил император Вильгельм, самое прекрасное растение было осуждено на гибель. Император мог говорить или делать, что ему вздумается: правильно или нет – он все равно встречал восторженное восхищение и похвалу. Всегда находились десятки людей, возвеличивающих его до небес.

Вот иллюстрация к вышесказанному: во время войны вышла книга доктора Богдана Крейцера «Император на фронте». Император подарил мне ее в мае 1917 года в Крейцнахе с надписью, соответствующей моменту. Книга состоит из точного описания того, что император делал во время войны, но одних только внешностей: куда он ездил, где завтракал, с кем разговаривал, как пошутил, как он был одет, как заблестели его глаза и т. д. Затем следовали обращения к войскам, совершенно неинтересные и незначительные слова и т. п. И все это было окружено, переплетено и пропитано безграничным и безмерным восхищением, слепой лестью. Император подарил мне эту книгу в момент моего отъезда, и я перелистал ее в пути.

Несколько недель спустя один германский офицер, присутствовавший при моем отъезде, спросил меня, что я думаю об этой книге; я ответил ему, что считаю ее пасквильной литературой, которая императору только вредит, и что в его интересах ее следовало бы конфисковать. Офицер сказал, что он совершенно со мной согласен, но что императора заверили со всех сторон, что это прекрасный труд, поднимающий дух армии, и что он поэтому-то при случае и распространяет ее. Беседуя затем как-то на обеде с графом Гертлингом, я обратил его внимание на эту книгу и советовал ему запрещать такие издания, которые вредят императору больше, чем любой памфлет. Старик покраснел от гнева и заявил: «Всегда одна и та же история. Люди, желающие подольститься к императору, подносят ему такие произведения». Еще недавно в разговоре с ним, Гертлингом, какой-то профессор университета чрезвычайно расхваливал эту книгу, у императора же и времени нет, чтобы читать такую дребедень; он сам также еще не читал ее, но теперь обязательно велит ее достать.

Я не знаю, о каком профессоре шла речь, но, во всяком случае, ни он, ни автор книги не находились в постоянной свите императора. В данном случае, как и во многих других, у меня было впечатление, что многие лица, действительно приближенные к императору Вильгельму, отнюдь не сочувствовали такому направлению. Но германский народ в целом мешал им выступить против него. В этом потоке раболепства двор не давал тон, а подчинялся ему.

За время моего министерства нашему послу принцу Гогенлоэ пришлось иметь частые совещания с императором Вильгельмом. Он говорил всегда чрезвычайно откровенно и свободно и все же сохранил с ним самые лучшие отношения. Правда, иностранному послу это было легче, чем своему же германскому подданному, но это все же доказывает, что император допускал откровенность, если она высказывалась в приемлемой форме.