В День Победы - [11]

— Нет, нет!.. Это не вы! Нет!.. — зашептала она, медленно повернулась, снова села на лавку и, плача в ладони, повторила: — Нет, это не вы!..

На глазах у пораженных летчиков, их жен и деревенских жителей произошел редчайший случай «обратного потрясения». К старухе вернулся разум; она вспомнила, что ее сыновья убиты, и обрела счастье оплакивать их.

Памятник солдату

Сразу после войны на окраине города Григорьевска шумным местом был пивной ларек. Он назывался «пивным», но продавали в нем пиво и водку. Здесь пили, гуляли, махали кулаками; а некоторые, сосредоточившись, играли в азартные игры, и двое проходимцев соблазняли простодушных, но жадных на деньги людей: один метал карты, второй выигрывал у него по договоренности. Шныряли какие-то типы с прищуренными глазами и загадочными ухмылками. На ногах у них были хромовые сапоги, на головах кепочки-восьмиклинки, из-под кепочек выпускались на лбы косые челки.

Ларек был некрасивый. Его доски подгнили и потемнели, а на углах, где доски расщепились и выкрошились, торчали кривые гвозди. Место тоже было плохое: канава, на ее берегах ржавое железо; дальше рытвина, заполненная грязной водой, и там почему-то росла осока, хотя лежали разбитые бутылки, старый сапог и автомобильная покрышка; потом еще пустырь, захламленный отходами расположенной поблизости фабрики пошива; но дальше виднелись поля, а за ними — луга, чистое зеленое пространство с отдаленной рекой, за которой сразу начинался лес.

Сперва тут собирались мужички, забракованные призывными комиссиями, негодные воевать, но вполне способные крепко пить.

По мере того как возвращались фронтовики, кое-кто из них тоже привязывался к ларьку, считая, будто на войне ему досталось больше трудностей и опасностей, чем остальным, и разыгрывая отчаянную радость вышедшего из пекла. Обнажались души. Захмелевших обсчитывала толстая продавщица. Играла то очень жалостливо, то лихо гармонь; и пели грустно, потом разухабисто. Правда, здравомыслящие и трудолюбивые, погуляв с неделю, брались за ум: устраивались работать, зато бесшабашные гуляли вовсю, и к их пьяному великодушию липли всякие убогие и расторопные. Были и просто лодыри, кутившие под шумок, которые неизвестно где и как воевали, но вот теперь били себя в грудь и доказывали друг другу, что они-то и есть единственные настоящие фронтовики…

Остался в живых и Сашка Матрос… Кажется, он был не матросом, а пехотинцем, но никто не обращал внимания на его вранье. Несомненно, Сашка был настоящим героем, в бою за Родину себя не щадил, и ему выпала страшная беда: оторвало при разрыве мины обе ноги. Он передвигался теперь на колесах, на деревянной платформе, отталкиваясь колодками, а брюки, чтобы они поменьше протирались от елозания, обшил на ягодицах и култышках дерматином. Пропив с кем попало пенсию, Сашка униженно выпрашивал:

— Подайте герою Севастополя…

В действительности его звали Александр Прокопьевич. Ему было лет тридцать. В укороченном виде Сашка оставлял тяжелое впечатление, и у женщин выступали слезы, тем более им его становилось жалко, что раньше он был мужчина красивый и сильный. Ему сердечно бросали в кепку рубли. Но он снова все пропивал. Инвалиду предлагали жить в специальном доме, где бы он мог быть в тепле и ласке и заниматься каким-нибудь ремеслом, например сапожничать; но Сашка, хотя был холост, а родители у него умерли, ни за что не соглашался.

Жил он уединенно, не варил себе пищу, ел как придется, не убирал в своей пустой комнате, не стирал белье. Добрые соседи старались ему помочь, но он держался спесиво и каждый день с утра выезжал на своем транспорте, чтобы выпить горький стакан, ехал и покрикивал: «Дорогу герою Севастополя!», — где катил, где проскальзывал юзом и работал своими ручищами так, что лицо дышало жаром, а на мощной шее вздувались вены. Прохожие отступали в сторону и провожали инвалида-лихача задумчивыми взглядами. Засаленный гражданский пиджачок Сашки соответствовал всему его облику; лицо лоснилось от пьянства и грязи; а волосы он не расчесывал, правда, его черная шевелюра была вся в колечках и, даже запущенная, украшала голову. Его догоняли мальчишки. Он просил толкать в спину для разгона, но любил и поиграть с детьми. У него били так сильны руки, что, посадив на ладони по мальчику, он легко поднимал их над головой. Это доставляло детям удовольствие, а у Сашки возникали самоуважение и тщеславие. Возле ларька его уже дожидались. Завсегдатаи пьянели и требовали развлечений. «Где Сашка? — произносили грубые глотки. — Давай сюда безногого!» И он был тут как тут, и пьяницы, утрачивая стыд и жалость, начинали раздразнивать увечного. Сашке подносили стакан. Он выпивал и, пока был не сильно хмельной, улыбался белоснежной улыбкой, разъезжал между пьяницами и сыпал солеными шутками. Потом он пил еще и вдруг рвал на себе рубаху, иногда горько плакал, но чаще нахально смеялся, выкрикивал вслед женщинам разные гадости, а всем здоровым мужчинам приписывал трусость и дезертирство.

Бывало, умолкнет Сашка ненадолго, глаза наливаются кровью, а лицо еще больше темнеет, словно он сам темнеет изнутри. В нем закипает пьяная злоба, и все грустные обстоятельства личной жизни преувеличиваются. Глаза инвалида жестоки и неподвижны, но губы пружинятся в улыбке, и Сашка подыскивает объект для издевки.