В день первой любви - [46]

— Танки, — тяжело выдохнул Спирин, высокий, плечистый сержант, призванный из запаса.

Где-то в глубине леса раздался одинокий пушечный выстрел. Солдаты посмотрели на Лубянова, как бы ожидая от него объяснений, но тот молчал.

Гудение за лесом продолжалось. Танки шли, и, казалось — им не будет конца.

— Немцы ужинать отправились, — бросил с усмешкой солдат Мухин. — Кофей пить с бутербродами.

Неизвестно почему эта реплика возмутила Спирина. Сержант резко повернул голову в сторону Мухина:

— Чего болтаешь!

Мухин не ответил; прищурившись, смотрел куда-то в сторону, не решаясь, по-видимому, возражать сержанту.

— Болтунов, понимаешь, развелось, — продолжал Спирин, распаляясь.

— А что такое я сказал? — откликнулся наконец Мухин. — Пошутить нельзя.

— Нельзя.

— Почему?

— Не время. Понял?

В гражданской жизни Спирин работал районным фининспектором; он привык к серьезным, суровым разговорам о налогах и растратах и разные шуточки воспринимал как злопыхательство.

Гул танковых моторов не утихал. Солдаты шагали и с беспокойством поглядывали в сторону леса, над которым иногда вспыхивали отблески света, выбрасываемого машинами. Немцы, пренебрегая светомаскировкой, двигались с включенными фарами.

— Пару бы бомбардировщиков сюда, — проговорил в сердцах Спирин и тяжело вздохнул.

— Да, неплохо бы, — поддержал его Мухин. — Хотя бомбардировщики парами не летают.

— А как же?

— Самое меньшее — три самолета, звено.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. У меня товарищ в авиации служил.

— «Товарищ в авиации…» Сейчас война, — горько усмехнулся Спирин. — На войне не считаются, один или два. Прикажут — и один полетит.

— А где же они, наши соколы?

— Там, где надо.

— А здесь что — не надо? — Мухин выругался. — Здесь что — не война, по-твоему?

— Ладно, хватит болтать, — строго произнес Спирин, прислушиваясь к рокоту моторов, который теперь становился глуше.

— На Смоленск пошли, — сказал кто-то.

— На Смоленск? А мы ведь тоже туда…

— Куда «мы» — надо спросить у комбата.

На поле среди посевов овса и гречихи торчало пугало — болтающиеся на крестовине лохмотья, черная шапка с белыми тряпками. Неожиданно Мухин выбежал на поле, свернул крестовину с лохмотьями набок, прижал ногой к земле.

— К черту! Клюйте, птички, сколько хотите! Ничего не оставляйте немцу! — проговорил он ожесточенно.

Никто не проронил ни слова — все были согласны с Мухиным.

В сумерках батальон вошел в деревню. Темные приземистые избы слепо поблескивали стеклами окон. На улице — ни души, не слышно голосов. Возле изб чернели вырытые щели.

Командир батальона капитан Поздышев, среднего роста, широкоплечий, перепоясанный крест-накрест ремнями, встречал солдат на площади около церкви. Собственно, церкви как таковой не было: колокольню давно снесли, а в помещении устроили склад горючего и смазочных материалов и слесарную мастерскую. Вход на склад обозначала узкая арка, увенчанная выбитым из камня крестом, по бокам ее два ангела тянули к небу руки. Поздышев стоял под аркой, строгий, замкнутый. Его белесая гимнастерка почти сливалась со сводами церкви, ноги были широко расставлены — одна в солдатском ботинке, другая в хромовом разбитом сапоге: в бою комбата ранило — через распоротую штанину белела повязка.

Рядом с комбатом стоял старик, седой, всклокоченный, в длинной рубахе поверх штанов. Подавшись грудью вперед, старик подслеповато вглядывался в проходивших мимо солдат, точно искал знакомых.

— Вот, товарищ командир, — жаловался старик негодуя. — Утром немцы на мотоциклетах наехали, туча тучей. Кричат. Хохочут. По дворам шныряли, яйца, масло, сметану позабирали, несколько курей выловили, ну чисто бандиты. И защиты нам никакой… Я так понимаю: вы отступаете, а он прет и прет. Как же так?

— Война, отец, — ответил Поздышев, подумав, — Мы-то бились как могли… Разве вы не видите?.. Но его сила…

— Не ложится у меня в голове, товарищ командир, — продолжал старик, тараща глаза на проходивших солдат. — В газетах писали: не допустим, и как же случилось, что вон куда немец дошел?

— На войне всякое бывает, отец. Кому теперь жаловаться?.. Вот бы людей покормить. Вторые сутки идем… Может, поспособствуешь, отец?

Старик кивнул.

— Темно теперь, и народ напуган. Но помочь окажем, обязательно окажем. — Старик глубоко вздохнул, видимо не в силах отвязаться от мучивших его вопросов, и, сутулясь, направился к крайней избе, постучал в окно. Створка открылась, старик поговорил с кем-то; пошел к другой избе, снова стук в окно, тихий, приглушенный разговор.

Вскоре старик вернулся.

— Разводи, товарищ командир, человек по шесть по избам. Покормим чем можем.

— Спасибо, отец.

2

Лубянов проснулся в пятом часу утра. Слабый свет сочился в окна избы. В этом скудном свете Лубянов увидел двух женщин: одна молодая, другая почти старуха, по-видимому, ее мать. Обе сидели около печки и чистили картошку. Было тихо. Рядом на полу, прикрывшись шинелями, похрапывали солдаты. За окном слышались шаги караульного. Женщины разговаривали между собой полушепотом. У молодой были русые волосы, схваченные сзади в узел. Чем-то эта женщина напомнила Лубянову Таню. То ли поворот головы, когда она смотрела в окно, то ли эта линия от подбородка к шее. Лубянов напряженно разглядывал женщину. Как похожа! Таня, конечно, моложе, и волосы у нее короче, но это движение рук, брови, глаза… Лубянов задумался: уж не родственница ли?