В день первой любви - [45]
Вдруг пронесся крик:
— Горим!
Справа и слева поднимались клубы дыма, занимались огнем избы. Люди бросились спасать добро, но в ту же минуту над их головами засвистели пули.
— Хальт! Хальт!
С нарастающим шипением и треском лизал огонь избы, зеленые ветви яблонь, берез… Остро запахло гарью и еще чем-то сладковатым, от чего подташнивало и жгло в горле.
— Что же это делается, люди добрые? — взмолился чей-то старушечий голос.
Люди стояли в оцепенении — было страшно и тягостно.
Деревню Зяблицы немцы сожгли дотла — ни одного двора, ни баньки, ни сарая не оставили. Жуткое пепелище дымилось и вспыхивало долгих три дня.
А следом потянулись один за другим безрадостные дни. Катя вместе с дедом и бабушкой ютилась в землянке. Наскоро вырытые, они приняли и других жителей Зяблиц. Заглохло все вокруг, занемело. Наши войска отступили еще дальше на восток. Уже и выстрелов не было слыхать. Ничего не слыхать. Иногда утром Катя выйдет из землянки и долго глядит в ту сторону, откуда встает солнышко. Вспомнит вдруг Ивакина: где он? Куда ушел? В какие места скрылся? Люди сказывали, будто видели его в соседних деревнях — в простой крестьянской рубахе и с немецким автоматом на груди.
Рассказывали также, будто его рук дело, когда на шоссе полегла чуть не целиком немецкая колонна. Многих фашистов настигло возмездие.
Но и сам Ивакин, сказывали, погиб. Одни утверждали, будто схватили его немцы и увезли неведомо куда, другие — будто он остался лежать на том самом месте, где принял неравный бой. Заверяли, что и могила там имеется: похоронили тайком сердобольные русские женщины.
Кто знает, где правда. Может, люди ошибаются? Может, в той могиле лежит другой красноармеец?..
ЧАС ИСПЫТАНИЯ
Батальон, обескровленный в оборонительных боях, отходил на восток.
Нещадно палило солнце, и от земли, распаренной его лучами, исходило душное, изнуряющее тепло. Пахло гарью сожженных деревень, пересохшими травами, прелью оврагов, человеческим потом. Неровная цепочка солдат, нагруженных заплечными мешками, шинельными скатками, оружием, шагала опушкой леса, отороченной редким низкорослым кустарником. Изредка, когда в небе с натужным, устрашающим воем проносились «юнкерсы», люди приникали к стволам деревьев, ложились плашмя на землю.
Войска отступали, чтобы не оказаться в кольце, которое готовы были замкнуть немецкие танковые группы южнее Смоленска. Вторые сутки, днем и ночью, батальон шел ускоренным маршем, надеясь вырваться к споим.
Вдыхая терпкие запахи трав, внимательно поглядывая по сторонам, лейтенант Лубянов с трудом передвигал ноги. Духота не спадала, хотя солнце уже опускалось за кромку леса. Золотистые россыпи лучей лежали на вершинах деревьев. Закат этот напомнил Лубянову Волгу и родной город. Знакомая с детства картина встала перед глазами: солнечные лучи падают вдоль берега, и откос с древними могучими липами, и кромка воды, омывающей гальку, золотятся. Золото — в кронах деревьев, на прибрежном песке, в переливах тихой волны, и бело-голубые байдарки скользят по воде, как на крыльях. Волга… Голоса девчат на лодочной станции. Их глаза напоминают незабудки. Даже не верится, что все это было… «Если останусь жив, обязательно вернусь в родной город и никогда больше не покину его…»
Солдат, шагавший впереди Лубянова, низенький, неуклюжий, скатка и мешок за его плечами напоминали горб, вдруг заговорил сам с собой. В последние дни люди больше молчали, но иногда кто-нибудь заговаривал вслух. Шагает, понурив голову, и рассуждает сам с собой, но так отрывочно, невнятно, что уловить смысл невозможно. Бессонные ночи, гнетущая жара и усталость делали свое дело.
«Куда мы идем? — подумал Лубянов. — Как странно все это!»
Солдат впереди обернулся, тихо спросил:
— Вы что-то сказали, товарищ лейтенант?
— Нет, я ничего не говорил.
— Мне показалось, будто…
— Нет, нет…
«Кажется, я тоже начинаю разговаривать сам с собой», — подумал Лубянов.
Солдаты шли, тяжело ступая, будто тащили друг друга. Потные, заросшие щетиной лица, каски сдвинуты на затылок. В глазах у каждого затаенная тяжелая дума: будет ли конец этому пути?
По цепочке передали команду остановиться. Люди повалились на траву, даже не сняв с плеч поклажи — не было сил. Лубянов отошел в сторону, прислонился спиной к березе, тупо уставился в пространство.
Вдали на пологом поле, среди желтеющих полос ржи, лежал опрокинутый колесный трактор, рядом чернели воронки от разорвавшихся бомб. За березняком виднелись крыши изб, покосившаяся труба.
Было тихо, как бывает в вечерние часы.
— Где командир батальона? — спросил Лубянов у пробегавшего мимо сержанта.
— Комбат впереди. У разведчиков.
— А чего остановились?
Сержант крикнул что-то непонятное и побежал дальше.
«Комбат ушел вперед… Место для ночлега ищет, — догадался Лубянов. — Вторые сутки без сна…»
Узкая полоска на горизонте из перламутровой стала серой — сумерки опускались на окружающие поля.
— Немцев в деревне нет. Подъем! — послышался приглушенно чей-то голос. Солдаты зашевелились, завздыхали, встали в неровную цепочку и двинулись вперед.
К деревне по проселку, однако, не решились идти — спустились в овраг и по извилистому его ответвлению, поросшему кустарником, вышли на округлый холм. По другую сторону холма, у его подножия, текла речка, над ней прогибался деревянный мосток. Когда подходили к нему, тишину вдруг вспорол гул моторов — рыкающий, басовитый, он шел из-за леса. Все невольно замерли. Но гул не приближался, он как бы держался на одной ноте, а потом стал глохнуть и только изредка возникал снова.
