В дебрях Индии - [83]

Какой грустный конец для него… и какое горе для Дианы, его милой сестры! Она должна знать теперь, что ее брат, которого она еще лет двадцать тому назад считала умершим, еще жив… Но почему она не пишет ему? Неужели ее воспитали в уверенности, что брат обесславил ее?.. Да, он покинул Францию обесчещенным, разжалованным… Он носил уже эполеты и шпагу… Богу известно, виновен ли он? Что ж из этого? Жизнь отца ее детей стоила нескольких строчек благодарности… И ни одного слова, ни одного воспоминания по крайней мере, от имени жены и матери, если сестра не захотела признать брата… Нет, она не пишет! Фредерик де Монмор-Монморен не существует больше, есть только авантюрист, которого англичане повесят при первом удобном случае…

Таковы были размышления, волновавшие Сердара, в то время как другие два его товарища пили, смеялись и забавлялись с тота-веддой, как с животным, которого дрессируют. Последний, не бывавший никогда на таком празднестве, пожирал со страшной жадностью все, что ему давали, повторяя после каждого куска тот странный крик, который он издавал раньше на шлюпке: Ури! Ури! Ури! Так как это слово следовало за питьем, предложенным ему Сердаром, а теперь за каждым куском, который ему давали, то Барбассон решил, что это восклицание служит дикарю для выражения удовольствия и должно соответствовать тем словам в других языках, которые применяются ко всем предметам, употребляемым в пишу и доставляющим наслаждение.

— Я не знал, что вы такой лингвист, Барбассон, — сказал Сердар, который поборол мало-помалу свои мрачные мысли и с любопытством следил за упражнениями своего питомца, забывшего, по-видимому, о своей ране.

— О! — воскликнул провансалец с комическим увлечением. — Это явилось у меня по вдохновению.

— Он, быть может, останется с нами, ему здесь нравится, — продолжал Сердар. — Я того мнения, что его следует назвать Ури — первым словом, которое он произнес.

Услышав знакомое слово, произнесенное тем, который нравился ему больше других, тота взял его руки и несколько раз приложил их к своему лбу.

— Это знак привета у этих несчастных, — сказал Рама-Модели, — он хочет дать тебе понять, Сердар, что любит тебя и будет предан тебе до смерти.

— И ты думаешь, Рама, что у него могут быть такие высокие мысли?

— Все же у него мозг человеческий, Сердар, но, живя среди листвы деревьев, как обезьяна, он не общался с другими людьми и не научился думать.

— И не имеет понятия о цивилизации, Рама, которая представляет совокупность всех человеческих традиций. В этом отношении досталось на его долю немного. Ты сам говорил, что у людей его племени всего тридцать-сорок слов для обозначения тех физических потребностей, которые они вынуждены удовлетворять. Если же предположить, что привезенный нами бедный тота, как это видно по отсутствию у него членораздельной речи, был брошен в детстве своими родителями, то в мозгу его не могли возникнуть понятия о привязанности, благодарности и т. д. и мы имеем перед собой существо, способное поддаться некоторому воспитанию, но не превосходящее в данный момент своим духовным развитием тех обезьян, с которыми он жил. Я думаю даже, что он никогда не научится говорить, потому что мозговые центры, управляющие членораздельной речью, атрофируются при отсутствии упражнения. Когда человек в таком виде достигает зрелого возраста, зло уже непоправимо и орган мышления не поддается развитию.

— Вы говорите, как по книге, Сердар, — вмешался Барбассон. — Вы думаете, следовательно, что это выродившееся существо не способно усвоить никакого языка?

— Нам удастся, конечно, внушить ему кое-какие понятия, он будет даже понимать смысл наших выражений, я думаю только, что теперь слишком поздно развивать его мозговой центр речи, т. е. учить говорить. Это своего рода опыт; за ним будет очень интересно следить, и он предоставит нам некоторое развлечение в нашей уединенной жизни, если только Богу угодно, чтобы она была такой же мирной, как раньше, и если этот дикарь, дитя леса, согласится остаться с нами, потому что воля его должна быть в той же мере изменчива, в какой мозг его мало развит.

Время за этими разговорами прошло быстро и наступил час отдыха. Каждый из обитателей Нухурмура удалился в ту часть пещеры, которая ему была предназначена; Сердар, уходя, поручил Сами непременно разбудить его, как только вернется Нариндра.

Когда тота-ведда, которого мы впредь будем называть данным ему именем Ури, увидел, что все готовятся ко сну, он стал выказывать явные признаки беспокойства, и Рама-Модели догадался, что он по своей привычке проводить ночи на деревьях ищет, где бы ему примоститься для сна. Сердар приказал открыть дверь, сообщавшуюся с долиной, где находилось несколько вековых баньянов, на широких внутренних разветвлениях которых туземец мог удобно устроиться сообразно своим привычкам. Увидев их, Ури вскрикнул от радости и бросился к первому из деревьев; вскоре послышался треск ломаемых веток и шум срываемых листьев. Тота готовил себе постель на ночь.

Европейцы и туземцы вернулись в свои пещеры; мало-помалу все стихло в Нухурмуре, и молчание нарушалось только криком диких зверей, вышедших на поиски добычи, или мычанием буйволов, спешащих на водопой, в ответ на которые раздавался по временам раздраженный голос Ауджали, стоявшего недалеко оттуда в помещении, устроенном исключительно для него. Но авантюристы привыкли к этим крикам; лесные голоса вполне гармонировали своей суровой и дикой поэзией с их чувствами.